Странник. Путевая проза
Шрифт:
Сперва, надо полагать, птицы думали, что это скоро пройдет. Считая похолодание временным, они стойко сносили идиотские шутки погоды до тех пор, пока не выпал снег. Для попугаев ледниковый период начался в одночасье, не оставив им, как нашим предкам, времени, чтобы постепенно, из поколения в поколения, приспособиться к климатическим переменам.
У попугаев на все про все было недели две. Они даже не могли вернуться с повинной, потому что к тому времени зоомагазин — не без их помощи — разорился и стоял заколоченным. Оказавшись на грани вымирания, они, чтобы не перейти ее, совершили эволюционный подвиг: попугаи открыли гнездо.
Начав с архитектурного шедевра, они сразу построили крепость.
В Эджуотер я перебрался в самый критический момент отечественной истории. Советская власть дышала на ладан, и мои московские гости считали, что народ без нее ни за что не выживет.
— Разве справятся прибалты, — кручинился один, — без руки Москвы?
Вместо ответа я вел гостя к попугаям.
— Что Россия без Крыма? — восклицал другой.
И за ответом мы вместе отправлялись к птицам.
— Как мужику без колхоза? — спрашивал третий.
Не зная, что сказать, я и его тащил к гнезду. В любом споре попугаи служили мне бесценным аргументом, легко заглушая противника.
Гостей было много, Гайдар проводил реформы, заводы закрывались, цены росли, зарплату не платили, и я так часто ходил к попугаям, что за мной стали следить соседи.
Дело в том, что феномен попугаев Эджуотера заинтриговал научную общественность. Ошарашенная эволюционным прорывом, она решила прибрать наших птиц к рукам и держать их взаперти, пока не узнает, как попугаи дошли до такой жизни и не могут ли ученые у них этому научиться.
Вооруженные сетями и добрыми намерениями орнитологи из общества Одюбона явились в Эджуотер на охоту, но встретили дружный отпор встревоженных горожан. Став грудью, они окружили живой стеной гнезда и, устроив круглосуточный караул, не разрешили приезжим вновь лишить попугаев заслуженной свободы. Биологи ретировались, но местные жители, не доверяя, как это теперь водится, науке, с подозрением относились ко всяким — включая моих гостей — пришельцам, демонстрирующим повышенный интерес к попугаям. Все обошлось, но лишь после того, как я подробно объяснил про перестройку, Горбачева и Ельцина, которых тогда знали и по-своему любили в Америке.
Годы шли, но попугаи не старели. Они по-прежнему крикливы и общительны. К тому же их стало значительно больше. Стая в сто попугаев представляет собой сильное зрелище, тем более — для неподготовленного человека, и пуще всего — зимой. Мой друг Пахомов, сквозной персонаж многих моих сочинений, например, впервые увидав изумрудных птиц на заснеженном бейсбольном поле, чуть не зарекся пить, но вовремя передумал, когда я убедил его, что это — не белая горячка, а зеленое чудо природы.
Сам я окончательно это понял, близко познакомившись с попугаем по имении Ганс. Мой брат подобрал его птенцом, когда тот вывалился из гнезда от ажиотажа. (С подростками это бывает.) Как только нога срослась, Ганс принялся обживать свой новый дом. Он летал, где хотел, возвращаясь в клетку только на ночь. Днем Ганс жаждал общения, ни на минуту не оставляя людей в покое. Он принимал с братом душ, пил с ним пиво из крышечки от бутылки, ел гороховый суп, балансируя на краю тарелки. Привыкнув ждать от жизни только хорошего, Ганс с восторгом встречал незнакомых — почтальона, соседку, ее собаку. Мне он, например, сразу сел на лысину, фамильярно
Хорошо еще, что весу в нем — сто грамм, но любопытства хватило бы на взрослого Эйнштейна. Ганс хотел все знать, попробовать и открутить. В компьютере он отковырял крайние буквы, в мобильнике — цифры, счета исклевал до дыр. Мир был для него вызовом, и он пытался его не объяснить, как я, а переделать, как Маркс, но с большим успехом — Ганса все любили. Возможно, еще и потому, что от него никто не слышал плохого слова, ибо Ганс не желал, как дрессированные попугаи, говорить по-человечески.
Между тем тут над его родичами собралась новая туча. В целом Эджуотер ценил и лелеял своих шумных попугаев. В нашей экологической среде у них не было естественных врагов — кроме службы энергоснабжения. Ее пугало, что птицы продолжают эволюционировать — к этой зиме они освоили гладкие столбы с проводами.
— Каждое гнездо, — объявили монтеры, — может оказаться причиной возгорания и должно быть разрушено — безжалостно и сразу.
— До птенцов об этом не может быть и речи, — ответил город и привычно стал в караул.
Противостояние закончилось полной победой птиц. Гнезда остались на столбах, а отходящие от них провода укутали прочными, чтоб не проклюнуть, изолирующими попонами. Город приобрел еще более странный вид, и к нам зачастили туристы. Приезжают они маловерами, но возвращаются неофитами. Попугаи внушают им веру в братьев по разуму, а это сегодня дороже многого.
— Если кризис, — замысловато говорят экономисты, — игра нервов на бирже, то благополучие — всего лишь коллективная иллюзия, которую питает простая тавтология: будущее — плод уверенности в нем.
Попугаям ее не занимать. Я знаю об этом из первых, так сказать, уст, потому что прошлой осенью попугаи соорудили себе гнездо прямо над окнами спальни. На утренней заре они не дают спать, подробно обсуждая планы, на вечерней — мешают смотреть телевизор, громогласно подводя итог прожитому.
Но я, конечно, никому не жалуюсь — в нашем городке у попугаев статус священных птиц. Особенно сейчас, когда биржа падает, безработица растет, людей выгоняют из родного гнезда, и зима, как на грех, не кончается.
Среди богатых
Богатые — другие. В жару они живут на Лонг-Айленде. На самом конце этого длинного острова у них есть особая резервация — Hamptons. Раньше тут жил Курт Воннегут, до него — Джексон Поллак, теперь те, кто может себе позволить его картины.
Здешние богатые на себя не похожи: мужчины в спортивном и затрапезном, дамы костлявы, и только редкие породы собак выдают хозяев. В Хэмптонах знают толк в роскоши. На берегу — дома по сто миллионов, но никаких диснеевских замков. Это вам не Флорида. Серое дерево, белый бетон, аскетический модернизм от модных архитекторов. В одних постройках столько окон, что кажется, будто дом забыли построить. Другие, напротив, напоминают бункер. Что и не удивительно. Стремясь к пляжу, виллы пересекают зону риска, поэтому от ураганов их страхует только компания «Ллойд» — та, что и океанские лайнеры.
Больше бурь богачи боятся чужого глаза — и сглаза. Поэтому особняки скрывает зеленая изгородь высотой с жирафа. По утрам ее стригут мексиканцы, но уже к десяти часам аллеи вымирают. В этом — главный соблазн: пустота дороже других развлечений. Дома стоят редко, их разделяют стриженые луга и прихотливые рощи. На улицах нет магазинов, вместо машин — редкие велосипеды, трудятся только на корте, ресторанов — чуть-чуть, галереи — считанные, церковь прячется в дюнах, приезжие — пугливы. Пляж — клуб для избранных. Считается, что лучше него нет во всей Америке — бесконечная жемчужная коса, уходящая в марево.