Странник
Шрифт:
– Кушайте, не стесняйтесь...
– просила его Настасья.
– Вот грибочков попробуйте, нонче рано грибочки пошли.
Наевшись, Иоанн перекрестился, привычно поклонился хозяйке и Любе, отодвинулся от стола, хотел рыгнуть, но застеснялся, стерпел, стал свертывать папиросу, рассыпая на колени табак и подбирая его.
– Курю вот, - сожалеюще сказал он.
– Курю... Бес искушает, сколько разов уже каялся, епитимью накладывал - не могу...
Люба вдруг засмеялась; отворачиваясь, отошла к печке. Настасья засуетилась, приподнялась, умоляюще глядя на странника.
– Чего ты, ну чего ты! Сбесилась ай нет?
Люба молчала; прикрывая глаза ресницами, сдерживала смех.
–
– Умны многие стали, не верят, а бес-то тут как тут... Мельтешат всё, жизнь суетливая стала, мыслей настоящих нету, машина всё... Съела человека машина! В апокалипсисе об этом прямо сказано.
Люба, усмехаясь, уже открыто смотрела на него.
– Что смотришь?
– спросил грубо Иоанн, ощущая в груди веселую злость к ней.
– Или не нравлюсь! Не видала таких-то? Может, жалеешь, что за стол сел?
– Чтой-то вы, бог с вами!
– испугалась Настасья.
– Стола мне не жалко, избы тоже...
– звонко сказала Люба.
– Мамино это дело. А если уж прямо говорить... Смешно, конечно. Что вы ходите? Не стыдно вам? Бороду вот отрастили... Думаете, от бороды святости прибавится? Честное слово, прямо как в самодеятельности у нас!
– А ты не пошла бы?
– Я? Нет, я работу люблю.
– Работу...
– Странник засопел, стал смотреть в угол.
– Глупая ты девка. В чем ваша работа? В бога не верите, а он есть и пребудет вовек! Работа... Эх, вы-ы! Я вот хожу, смотрю...
– Смотреть легко, - небрежно вставила Люба.
– Я вот хожу, смотрю, - продолжал странник громче.
– Что вы делаете? Как живете? Лучше ль стало на земле жить? Хуже! Истинно тебе говорю - хуже! Воров стало больше, разврату больше. Евангелие святое читаю... Вот она, книга-то! Он похлопал рукой по котомке.
– Этого в техникумах да в институтах ваших нету... Нету!
– И не надо...
– зевая, сказала вдруг Люба. Без этого обходимся. Что-то устала я, пойду лягу... Спасибо, мама.
Она отошла от печки, взяла что-то в комоде, прошла мимо, обдав странника запахом здорового, чистого женского тела, вышла в сени, стукнув дверью.
– Гордая девка, - перехваченным голосом сказал странник и усмехнулся. Хара-актер!
– Что ж, молодые они, - примирительно отозвалась Настасья, убирая со стола.
– Понятия другие. Смелые они теперь... Вы не обижайтесь. Жизнь-то у нее не легкая. Молодая, красивая, а... вдова.
– Н-да-а, - обронил задумчиво странник.
– Господь, значит, рассудил так. Я вот тоже не думал странником стать. Конечно, интерес к жизни у меня, с другой стороны, был. Псковской я сам, из деревни Подсосонье, не слыхала? Родителей моих в войну побило, царство им небесное, остался я один, как быть? Туда-сюда мыкался, работал, поля разминировал, взорвалась одна мина, ранила меня в живот, под самый дых, еле жив остался, инвалидом стал... Ну, а что инвалиду? Работенку, может, какую легкую? Да образования нету, долго учиться, ежели на инженера там или агронома. Плохо мне стало в колхозе, скучно, душа у меня ненасытимая, - и потянуло меня в дальние дали. Стал я к богу припадать, раньше-то тоже не верил... Старичок у нас в колхозе был - молоковозом работал, - боже-ественный старичок. Он меня всему наставил, стал по книгам читать, так на так все выходит. "Иди, сын мой, - это он, значит, мне говорит.
– Иди, говорит, во святые места, молись, спасай нас всех от гибели и сам спасайся". Я и пошел, да вот уж пятый год хожу. Мно-ого народу ходит, люди всё чистые, святые. Легко мне теперь, стою к богу близко и с дороги своей уж теперь не сойду. Нет, не сойду!
– А теперь далеко ли идете?
– сонным голосом спросила Настасья.
– Да вот завтра хочу до Борисова дойти, к животворящему кресту приложиться. Много я наслышан про него. А где я только не был! В Киеве при монастырях жил, подаянием кормился, во святой Киево-Печерскои лавре был, место дивное. Молящихся много... И в Троице-Сергиевой побывал, в Эстонию даже заходил, на Ветлуге был, - ну, там народ хмурый, беспоповцы, сектанты, не люблю я их, не подают, паразиты...
"А ведь она в сенях легла!" - внезапно подумал он о Любе, и сердце его сладко заныло.
– Эх, мамаша!
– весело и горячо заговорил он, возбуждаясь от того, что все так хорошо складывается: и хозяйка попалась верующая, и молодая вдова одна в сенях спит.
– Ах, мамаша! Много я по свету исходил, а если сказать по душе, как перед господом истинным - нету стороны лучше русской! Идешь ты по ней, жаворонок звенит, вот трепещется, вот трепещется, тут тебе донник цветет, ромашка на тебя смотрит, тут люди хорошие попадут, расспросят, ночевать позовут, накормят... А то лесами идешь, - духовитые леса у нас, шмели жундят, осинки чего-то лопочут, - вот хорошо-то, вот сладко! Нету над тобой начальства, нет законов никаких, встал - пошел. Что мне люди? Кто такие? Да и память у меня плохая, забываю всех, никого не помню... Нет, совсем не помню. Я вот переспал у кого, встану, богу помолюсь, хозяину поклонюсь - и дальше. А есть которые и не пускают: жулик, говорят. Обидно мне это, бог с ними, обидно! Только много еще добрых людей, верующих, адреса дают, зовут: живи-и! Да не хочу я на одном месте жить, тянет меня все, сосет чего-то... Особо по весне. Нет, не могу!
Странник задумался, замолчал, упершись руками в лавку. Хозяйка стала засыпать, кланялась, вздрагивала, моргала... Четко шли часы в горнице, тихо было.
– Спать чегой-то клонит, - сказала виновато Настасья и зевнула.
– Завтра вставать чуть свет...
Она с усилием поднялась и, разбирая широкую деревянную кровать, проговорила немного смущенно, будто сама над собой посмеиваясь:
– Дояркой я теперь на скотном, первая я по району-то, обязательство еще взяла... Ложитесь-ка с богом, тоже устали небось.
– Да нет, уж я на полу как-нибудь... Постелешь чего-нибудь, и ладно... притворно забормотал странник, жадно глядя на кровать с периной.
– Ложитесь-ложитесь, и не думайте! Я не сплю на ней, не люблю, широко очень... Люба когда поспит, а я все на печке. Ложитесь!
– Ну ладно, спаси Христос, - с видимой неохотой и тайной радостью сказал Иоанн и стал раздеваться.
Настасья походила еще немного, что-то переставляла, убирала, мелькала на стенах большой сонной тенью. На потолке, потревоженные, начали гудеть мухи. Потом Настасья подошла к столу, щурясь, задула лампу, и в избе стало темно.
4
"В сенях ли легла?" - думал о Любе странник, томясь от сильного желания. Ему не лежалось, он ворочался, смотрел на лунные пятна света, наконец встал, белея в темноте нижней длинной рубахой.
– На двор забыл сходить...
– пробормотал он, нашаривая ручку двери. Вышел в черные сени, постоял секунду, привыкая к темноте, прислушался, услыхал сонное дыхание Любы. "Здесь!" - подумал радостно и, пройдя сенями, открыл засов, вышел на крыльцо.
В деревне было темно, тихо, кое-где в избах не спали, горел огонь. Далеко где-то разговаривали, смеялись; луна светила в полную силу, но стояла еще низко, резкая тень избы тянулась далеко за дорогу. Мерцали некрупные звезды, холодило, в поле стрекотал трактор, но в какой стороне - не понять было. Голоса и смех все приближались, стали видны слабые огоньки папирос. Странник продрог, опять тихо прошел сенями, вошел в избу, дверь за собой не прикрыл. "Подожду еще, пусть хозяйка крепче заснет, тогда уж..." - подумал он, ложась и закрывая глаза.