Странник
Шрифт:
— Мне плевать, — сквозь зубы бросаю я, чувствуя, как пульсирует боль в боку. — Я должен вернуться, должен всё объяснить.
Начо поднимает глаза, смотрит на меня тяжело, с укором, словно на блаженного, и вдруг встаёт, отбрасывая повязки в сторону. Он как будто взрывается:
— Объяснить? Объяснить?! Ты что, совсем не понимаешь? Твоё лицо теперь на каждом углу, каждый проклятый старик, каждая кухарка знает, кто ты. И они уверены, что ты убил её, Риту. Она ведь была влюблена в тебя, а ты… ты же знаешь, как эти люди думают.
Я стискиваю зубы, не в силах слушать.
— Я должен забрать Анжелику, — хриплю я, и Начо криво усмехается, не веря ни слову.
— Тебе нужна Анжелика, да? А она? Она-то на что сейчас надеется? Ты думаешь, она просто так простит тебя? Да она и знать-то не хочет, жив ты или мёртв, — отвечает Начо с горечью.
Эти слова режут до глубины души, словно ледяной нож.
***
Голова гудела, а тело будто огнём полыхало, ломило всё — от кончиков пальцев до самой души. Чёртов простреленный бок не давал вдохнуть. Я уже третий день лежал на узкой койке в сырой, воняющей плесенью комнате, пока Начо поил меня мутной водой, скрипя зубами, словно не я, а он потел в горячке. Каждая минута этого адского молчания казалась вечностью. Весь город, чёрт побери, горел от ненависти ко мне, а я — я лежал, беспомощный, как ребенок. И по-прежнему… я хотел вернуться. Вырвать Анжелику из этой трясины. Но стоило мне обмолвиться об этом — Начо тут же скривился и взорвался, как порох.
— Черта с два! — прорычал он, когда я в очередной раз ляпнул что-то про город. — Ты что, смерти себе хочешь? Как только ты там появишься, нас тут же сдадут Лоретти и полиции.
Проклятие! Проклятая ловушка! Меня ждали, как мясо для забоя. Город готов был порвать на части, едва увидит меня. А Начо — как будто только и мечтал утащить меня отсюда, сбежать с этими чёртовыми бриллиантами и сгинуть из этого вонючего городишки.
Вскоре появился и тот, кого подкупил Начо, для новостей. Низкий, сутулый, как облезлый шакал, он угодливо склонился сообщая то, за, что ему хорошо платили.
— Вся деревня… — прошипел он, не глядя мне в глаза. — Вся деревня на взводе. Люди ждут момента. Только бы увидели, и задушили бы голыми руками. Особняк Лоретти набит наблюдателями — день и ночь. Не пройти и крысе… Прячьтесь, господа, сгиньте, если не хотите быть разорванными.
Разорвать… сгинуть… Я скрежетнул зубами, а голос срывался на тихий рык.
— Ты видел её? Слышал хоть что-то о ней? Об Анжелике Динаро?
– Моретто?
– Нет! Динаро!
Чёрт побери, я почти потерял надежду услышать о ней, но вот он — стоит, не догадываясь, насколько я готов его порвать, если он соврёт мне.
— А как же, — почти пропел шакал, склоняя голову. — Все эти дни говорят о ней и о вас…ее муж говорит…называет изменницей и шлюхой. Говорит, что сам сатана ее соблазнил. Чудовище, убийца… вам не будет прощения. И совет — бегите, сеньор, бегите как можно дальше. Чувство мести овладело всеми, кто знал её или хотя бы слышал имя.
Начо сплюнул, отогнав подкупленного информатора
Я сглотнул и попытался подняться на локте, но перед глазами тут же поплыло.
— Ты не встанешь, — сурово сказал Начо, возвращая меня обратно. — Пора забыть обо всём. Никаких Анжелик, никаких старых тайн. Забудь, Альберто. Нас здесь никто не ждёт.
– Они сгнобят ее! Я не оставлю ее здесь!
Я не успел возразить: скрип половиц заставил нас с Начо напрячься. В номер зашли люди. И не просто люди — впереди, как тёмная тень, замаячил Лоретти. Вошёл медленно, сжимая кулаки. За ним — его псы, двое крепких, как стены. Но это лицо… Я знал, что он сделает. Он не пришёл сюда просто так. Меня ждёт смерть, если я останусь калекой.
Я напрягся, пытался подняться, но голова закружилась, и я снова рухнул на койку, сжимая в пальцах простыню. Вот так и кончается жизнь?
Но тут взгляд Лоретти переменился. Он подскочил ко мне, дотронулся до лба, словно бы отец к своему потерянному сыну, и в голосе его появился хрип.
— Приведите врача, немедленно! — рявкнул он.
Я лежал, прижатый к этой проклятой койке, вцепившись в её край, как будто от этого зависело моё чёртово выживание. Голова гудела от всего: от боли, от жары, от этой невозможной, долбаной ярости, что текла по венам вместе с кровью. А Лоретти сидел тут же — чуть поодаль, с тем самым идиотским, мягким взглядом, от которого, казалось, сердце обдавалось ледяной волной и предательски сжималось. Проклятье. Почему он смотрит так, будто… будто я ему нужен? Он что сдурел? Или начал употреблять дурь?
Молчание повисает в комнате, липкое и вязкое. Наконец, он выдавливает из себя то, что мне должно было бы снести голову, выбить всё под ребро, как ножом.
— Сын, — звучит его голос, тихий, еле слышный. Но мне как будто кулаком в лицо. Так что сжатые челюсти трещат от хруста, — Прости… за то, что было. За то, что прошло столько лет.
Я слышу это, но у меня словно в ушах гремит звон. Это что, сон? Что это за хреновина?
— Какого чёрта ты несёшь? — вырывается у меня сквозь сжатые зубы, от боли и от омерзения. Но он только кивает, как будто знает, что сейчас я готов был его проклясть за всё на свете. — Ты называешь меня сыном? Ты… ты в своем уме?
Он кивает — упрямо, как будто это надо пережить, как будто надо пройти через все муки, которые он прошел и мне было бы насрать на него если бы не вот это «сын». Снова у меня сдавливает грудь, а в голове бьётся противная мысль — «Неужели это правда?».
— Да, — отвечает он, а голос не дрогнул, будто так и должно было быть всегда. — Ты наш сын. Мой и Изабеллы. Изабеллы Динаро.
Слова эти гвоздями впиваются в меня, молотком по ребрам, не оставляя ничего целого.
— Нет… — шепчу я, осознавая, как рушатся последние остатки того, во что я когда-то верил. — Нет, ты лжёшь…