Странники войны
Шрифт:
— Так мы его попросим, — едва заметно улыбнулся Беркут. — Мы его убе-ди-тель-но попросим.
— Оно, конечно, можно «попросить», я понимаю... Но вы-то уйдете, а мне оставаться. Здесь, у самого леса. И никто меня от Кодура и его лесовиков не защитит. Так что...
Он не договорил. Во дворе послышался какой-то шум, и, прихватив лежащий на лавке автомат, Беркут метнулся сначала к окну, потом в сени.
— Немцы! — в ту же секунду влетела туда Анна. Она выкрикнула, даже не успев заметить притаившегося за дверью лейтенанта.
— Сколько их? — перехватил он девушку за руку.
— Машина. Остановилась возле разбитого дома. Сюда идут двое. Офицер и солдат.
— Сколько осталось в машине — не заметила?
Анна замялась, и, так и не дождавшись ответа, Андрей выбежал во двор. В калитку уже стучали, требовали немедленно открыть. Арзамасцев — побледневший, с задвинутой за пояс пилоткой — затаился за кучей дров и жестами показывал на ворота: их двое! И видно было, что появление лейтенанта он воспринял как спасение.
«Хотя бы позицию для боя выбрал поудобнее* если уж так стушевался», — укоризненно подумал Андрей, осмотрев ефрейтора. А направляясь к калитке, жестом показал: пилотку... приведи себя в порядок!
И еще успел заметить, что, когда Арзамасцев доставал пилотку, руки его отчетливо дрожали. Очевидно, Кирилл так и не сумел избавиться от ощущения того, что он все еще пленный, беглец, которого в любую минуту могут схватить и расстрелять или загнать за колючую проволоку.
Беркуту не раз приходилось наблюдать, как и через несколько месяцев после побега прибившиеся к партизанам бывшие военнопленные, завидев невдалеке немцев, вместо того, чтобы готовиться к бою, подхватывались и пытались убегать, совершенно забывая, что в руках у них оружие. Не из страха перед немцами, а из ощущения того, что они — беглецы, а значит, спасение их в том, чтобы поскорее убежать и затаиться. Про себя Андрей называл это «лагерной истерикой» и никогда не спешил не только предавать таких бойцов суду партизанского трибунала, но и упрекать их.
— Какого черта? — властно спросил он по-немецки, подходя к калитке.
— Здесь обер-лейтенант Хайнцег. Он требует немедленно открыть.
— Яволь, — ответил Беркут, неторопливо возясь с огромным поржавевшим засовом. — «Вот что значит быть в шкуре рядового. А ведь окажись я в офицерской форме, я бы, конечно, послал этого обера...»
Их заявилось не двое, а трое. Третий — низкорослый, колченогий солдат, которому уже, очевидно, было под пятьдесят, как раз подбегал к воротам с ведром. Понадобилась вода для машины.
Увидев перед собой немецкого солдата, ефрейтор — это он требовал открыть — замялся и, привстав на цыпочки, пытался оглядеть двор, нет ли там еще и офицера.
— Кто такие? — сразу же шагнул к калитке обер-лейтенант. — Что за машина? Почему здесь?
— Сопровождаем оберштурмбаннфюрера СС Гофмана! — выпалил Беркут первое, что пришло ему на ум. — Господин оберштурм-баннфюрер находится здесь по особому заданию службы СД. Сейчас вместе с двумя своими людьми он ушёл в лес, к домику лесника.
— Зачем?
— Не советую спрашивать об этом у самого оберштурмбаннфюрера.
— А вы не смейте советовать мне!
— В таком случае осмелюсь доложить, что колодца во дворе нет. Он метрах в ста отсюда, вон за тем домом.
48
Ровно через час после телефонного звонка Брак предстал перед Гиммлером. Среднего роста, средних лет, средней комплекции... этот человек так и остался бы в памяти рейхсфюрера воплощением чего-то усредненного, если бы не светло-русые волосы и утонченное аристократическое лицо. Да еще это снисходительное высокомерие в опущенных уголках губ!
— И давно вас занимают проблемы расовой чистоты, доктор Брак? — суховато спросил Гиммлер и не только не предложил доктору сесть, а наоборот, сам вышел из-за стола, словно хотел получше присмотреться к этому аненэрбскому светилу.
— Собственно, не столько чистоты вообще, сколько стерилизации расово неполноценных и наследственно уголовных элементов.
Мной уже подготовлено несколько научных версий, согласно которым проводились опыты...
— То есть вы не теоретик, а практик? — невозмутимо прервал рейхсфюрер, взглянув на лежащую у него на столе папку с личным делом доктора Брака, в котором были тщательно прослежены все заслуги этого ученого перед наукой и рейхом. Он мог бы еще добавить, что истинно германская аристократическая внешность дает доктору моральное право вклиниваться и в изыскания теоретиков, но это прозвучало бы слишком лестно.
— Моя практика основывается на национал-социалистической теории. Без нее...
— Вернемся непосредственно к вашему методу, — раздраженно остановил его Гиммлер.
— Стерилизацию я рассматриваю как один из видов стратегического оружия рейха. Мы в наших лагерях непозволительно много истребляем отменной рабочей силы, которая понадобится нам для восстановления Германии и занятых нами территорий.
Прежде чем указать Браку на стул, Гиммлер с любопытством взглянул на доктора, затем снял очки, протер стекла и, водрузив их на переносицу, вновь прошелся леденящими отблесками по гаупт-штурмфюреру СС.
— Это уже само по себе любопытно. Само по себе, — подчеркнул он, жестом руки усаживая Брака. — Не так часто услышишь в наши дни рассуждения о рабочей силе, используемой на освобожденных нами территориях.
Брак уловил неприкрытую иронию рейхсфюрера, но понимал, что отступать ему некуда. Он давно решался на этот звонок в приемную вождя СС, как самоубийца — раскусить зашитую в кончике воротника ампулу. И прекрасно понимал, что судьба его исследований должна проясниться сейчас. И прояснить ее способен только Гиммлер.
Доктор был достаточно хорошо осведомлен о положении на фронтах. Как знал он и то, сколь шатким стало после заговора положение руководящей элиты рейха. Однако все это не должно было помешать его изысканиям. Ничто, никакие фронтовые неудачи вермахта, никакие политические неожиданности, даже полный крах рейха — не могли изменить хода его мыслей и его цели.
Что бы там ни произошло, мир обязан был узнать, что он создал новый, пусть даже возведенный в абсолют цинизма метод стерилизации, благодаря которому открывается возможность безболезненно, быстро и эффективно стерилизовать миллионы мужчин и женщин, превратив их в бесполое стадо, в лишенную страсти и мучений любви рабочую силу. То, чего вермахт, войска СС, гестапо и СД, вместе взятые, вся геббельсовская пропаганда и гений фюрера не смогли добиться в течение нескольких лет, он с помощью своего метода способен совершить за несколько недель.