Странные сближения
Шрифт:
— Я вас внимательно слушаю.
— Зюден здесь. На юге. Целый и невредимый, никуда не уехал, ходит себе…
— Не понимаю, — Раевский поправил очки. — А почему ему не быть целым и невредимым? Я в этом и не сомневался.
Пушкин сел на край постели и с выражением предельной скорби осмотрел сломанный ноготь.
— Сейчас объясню, — сказал он.
И объяснил:
1) С «Союзом благоденствия» — теперь уже с Южным обществом — мы разобрались
2) Нужно исчезнуть, разорвав контакты с революционерами
3) Инсценируем собственную смерть: ломаем
4) А сами преспокойно отправляемся по делам. В Южном обществе уверены, что Крепов мёртв, а следовательно, — не будут искать его, по крайней мере, живого
5) Ай да Зюден, ай да ёшкин нос!
— Почему вы считаете, что он всё ещё в России?
— А зачем ему разыгрывать этот цирк, если он собрался уехать? Нет, он хочет, чтобы его не искали как раз потому, что остаётся. Я вам больше скажу — он, по-видимому, русский. И воевал с Денисом в двенадцатом году!
— Ну, это уже притянуто… — с сомнением произнёс Раевский. — То, что капрал Сороконожка — Зюден… По-моему, это слишком.
— Не спорю. Но в остальном я прав, согласитесь.
— Пожалуй, — Раевский встал, запахнув халат, и принялся поднимать с пола сбитую Пушкиным одежду. — С арестами пока повременим. А куда он мог уехать, по вашему мнению?
— Недалеко. Туда, где он мог бы случайно встретить кого-то из общества.
— Но подумайте, что ему ещё нужно? Греки готовы, революционеры готовы. По всему, миссия Зюдена уже окончена.
— А сами турки готовы?
— Pardon? Что вы хотите этим сказать, Пушкин?
— Ну, турки. Много их было с «Союзе благоденствия»?
— Ни одного.
— А много их было на Тамани? Один идиот Ульген. Зюден потому и уходит от нас, что действует один. В одиночку пересекает страну, сам собирает сведения, сам! — внедряется в тайное общество и чуть ли не возглавляет его — сам! Но сейчас начнётся война, и ему просто необходима связь с прочими агентами. Как иначе турецкая разведка будет слаженно работать?
Раевский замер у вешалки с рубашкой в руках.
— Бессарабия, — сказал он, сверкнув тёмными зрачками из-под стёкол. — Всё-таки в его письме было написано «Днестр». Предположу, что он поехал в средоточие Этерии — в Бессарабию. Где ещё найдётся такая мешанина представителей всех разведок, интересующихся греческой революцией?
— Не-ет, — жалобно протянул Пушкин. — Не хочу снова в Кишинёв… Но вы правильно предположили, конечно. Значит, опять в Молдавию… эх.
— Сначала в Тульчин. Я бы, по крайней мере, так поступил.
— А зачем? Зюдена-то там точно нет.
— Там заговор. Там сердце Южного общества. Кто знает, что вы сможете выяснить, находясь там. Не бойтесь, ничего вашим друзьям пока не грозит, возьмём их, когда попытаются действовать. Но и Зюден в Бессарабии всё равно начнёт шевелиться только с началом восстания, а пока — не теряйте времени даром.
— Oui, — Француз откинулся назад и развалился на постели Раевского. — Je suis d'accord.
— Вы довольны, —
— Нет.
— А если всё же так, то вы должны понимать, что не сможете никого спасти. В их аресте не будет вашей вины, наоборот, вы сами можете пострадать. Поэтому, Пушкин, в последний раз убедительно вам советую — забудьте о республике и республиканцах. Я тоже этим переболел лет пять назад. Пройдёт и у вас.
В Тульчин решено было ехать в четверг, сразу после бала, на котором непременно желал быть Орлов. Поездку эту, ни от кого не скрываемую, объясняли приглашением начальника штаба второй армией Киселёва, с которым Орлов был в тёплых отношениях (и — по секрету — долго и безуспешно пытался втянуть в заговор, но Киселёв намёков не понимал, а говорить о тайном обществе прямо Михаил Фёдорович не решился). Сам Орлов оставался в Киеве, но делегировал Василия Львовича и Пушкина, «чтобы и Киселёва не расстроить, и вам развеяться».
— И не устали вы ездить? — спросила Катерина Николаевна, когда сидели вечером в библиотеке. Катя там практически жила, а Пушкин зашёл поискать книгу, и незаметно завязался разговор.
— Устал, — признался Александр. — Но хочется везде побывать.
— Когда-то ещё встретимся. Удачных вам путешествий, Саша.
Пушкин поднял на Катю испуганные глаза. Время, на которое он так рассчитывал, кончилось, больно придавив шестернями бока, так что перехватило дыхание и захотелось бросить разведку, забыть о Зюдене, Тульчине и Бессарабии, остаться здесь, вблизи этих немыслимых глаз, и знать, что он всё успеет, что добиться любви Раевской удастся, нужно только ещё несколько недель.
Она была прекрасна, как могут быть прекрасны только умные женщины — до щемящей грусти, до отчаянного желания быть понятым ею.
И, поняв, что — была не была — терять нечего, Пушкин высказал всё, что хотел.
Не станем приводить его признание буквально — слова любви, как правило, однообразны, и, слышав их единожды, можно без труда представить все остальные, когда-либо звучавшие.
Катерина Николаевна молчала, поражённая. Потом она потянулась к Александру и поцеловала его в лоб.
— Вы любите меня? — спросил он.
— Почему вы спрашиваете? Если вы хотите жениться, спросили бы желания papa.
— Но я спрашиваю вас. Вы любите меня?
— Не говорите со мной об этом, — ответила она. — И лучше забудем сейчас же.
Александр поник.
— Что мешает вам?
— Нет, не скажу. Не хочу, чтобы всё разочарование исходило от моих слов. Вы потом узнаете, почему я отказываю. Обещаю. Простите меня.
— Но вы меня любите?
— Зачем вы снова?.. Ах да, я сейчас пойму, я глупею, когда смущаюсь, — Катерина, собравшись, посмотрела Пушкину в глаза. — Вы смирились с отказом, но не хотите чувствовать себя уязвлённым. Внешние препятствия вас устроят, но если бы я вас не любила, вы переживали бы больше. Что ж. Будьте покойны: я вас люблю.