Странствие Бальдасара

Маалуф Амин

Но человек меня больше не слушал. Он бросился вперед. Вытянув могучие руки, он схватил меня за платье, привлек к себе, придавил мой подбородок к своей гигантской груди. Мне показалось, что он меня сейчас задушит или размозжит мой череп о стену. Но, к счастью, прибежал слуга, коснулся его руки и прошептал ему что-то на ухо. Некие успокаивающие слова, я полагаю, так как его хозяин сейчас же меня оставил, а потом оттолкнул пренебрежительным жестом. Затем он вышел из магазина, бормоча какое-то проклятие на своем языке.

Я никогда его больше не видел. Наверное, я в конце концов забыл бы даже его имя, если бы его приход не отметил начало странной вереницы посетителей. У меня

не было времени это заметить, но сегодня я в этом уверен: после этого Евдокима приходящие в мой магазин люди изменились, они вели себя как-то иначе. Быть может, паломник из Московии хранил в своих глазах тот ужас, который иногда именуют «священным». Теперь я замечаю его во всех глазах. И вместе с ним это нетерпение, суету, тревожную настойчивость.

Это — не просто впечатления. Так говорит купец, водя пальцем по своим торговым записям: после визита этого человека не случилось больше ни одного дня, чтобы не пришел ко мне кто-нибудь, не расспрашивая об Апокалипсисе, об Антихристе, о Звере и его числе.

Почему бы не сказать напрямик — именно Апокалипсис обеспечил большую часть моих доходов в последние годы. Да, это Зверь меня одевает, Зверь меня кормит. Как только тень его промелькнет в какой-нибудь книге, отовсюду сбегаются покупатели, с легкостью развязывая кошельки. Все продается за золото. Самые ученые книги и самые фантастические. На моих полках побывало даже некое «Точное описание Зверя и многочисленных чудищ Апокалипсиса» на латинском языке, дополненное сорока иллюстрациями.

Но хотя это болезненное пристрастие и обеспечивает мое процветание, оно меня все же беспокоит.

Я не тот человек, что поддается сиюминутному безумию, я умею сохранять разум, когда все вокруг в тревоге. Как говорится, я вовсе не из тех высокомерных и тупых существ, рождающих свои мысли, как устрица — жемчужину, а потом захлопывающих створки. У меня есть собственные убеждения, но я не глух к дыханию мира. Я не могу не замечать распространяющийся повсюду страх. И даже будь я убежден, что мир сошел с ума, я не мог бы не заметить этого сумасшествия. Как ни улыбайся, ни пожимай плечами, ни поноси глупость и легкомыслие, это меня волнует.

В битве, идущей во мне, в битве, где разуму противостоит безумие, это последнее продвигается вперед. Рассудок протестует, насмехается, упорствует, сопротивляется; во мне еще достаточно ясности, чтобы наблюдать эти атаки и отступления. Но в действительности этот остаток ясности принуждает меня осознать, что мной овладевает безумие. И однажды, если так будет продолжаться и дальше, я утрачу способность писать подобные фразы. Быть может, я даже снова вернусь к этим страницам, чтобы перелистать их и стереть то, что я только что написал. Ибо то, что сегодня я называю безумием, завтра станет моей верой. И этого человека, этого Бальдасара, если он — упаси Бог! — однажды появится, я ненавижу, презираю и проклинаю всем тем, что еще осталось от моей чести и ума.

В моих словах — я знаю это — нет ясности. Ведь ползущие по миру слухи проникли и в мой дом. В собственном доме слышу я речи, подобные речам Евдокима.

Впрочем, это — моя вина.

Полтора года тому назад моя торговля процветала, и я решил позвать двоих сыновей своей сестры Плезанс. Я хотел, чтобы они приехали мне помочь, научились обращаться с редкими вещицами и были готовы продолжить дело. От старшего, Жабера, я особенно многого ожидал. Это прилежный, старательный, усидчивый молодой человек, еще не достигший зрелого возраста, но уже почти ученый. Полная противоположность своему младшему брату, Хабибу, мало расположенному к занятиям, зато всегда готовому слоняться по улицам. От этого-то я ничего не ждал.

Но по крайней мере я надеялся образумить его, впервые доверяя ему ответственные поручения.

Напрасный труд! С возрастом Хабиб становился неисправимым соблазнителем. Он вечно сидел, выглядывая из окна магазина и расточая улыбки и комплименты и готовый пропасть из дома в любое время ради таинственных встреч, характер которых я легко угадывал. А сколько молодых женщин нашего квартала, отправляясь к источнику наполнить кувшины, выбирали путь покороче — тот, что проходил прямо под этим окошком… Хабиб, что значит «горячо любимый», — имена редко бывают ни при чем.

Жабер обитал внутри магазина. Его лицо становилось все бледнее и бледнее — ведь он столько времени прятался от солнца. Он читал, копировал, писал заметки, приводил в порядок свои записи, наводил справки, сравнивал… И если лицо его иногда освещалось улыбкой, происходило это не оттого, что дочь сапожника появилась в конце улицы и теперь приближается к дому беспечной походкой, но потому, что он только что обнаружил (на 237-й странице «Комментария комментариев») подтверждение того, о чем он уже, вероятно, догадался накануне — при чтении «Последнего толкования»… Если речь шла о темных, непонятных, отвратительных сочинениях, я-то довольствовался беглым знакомством с ними — по обязанности, да еще с бесчисленными остановками и вздохами. С ним было не так. Казалось, он смаковал их будто самые сочные лакомства.

«Тем лучше», — говорил я себе вначале. Я не был недоволен, видя такое усердие, и ставил его в пример брату; я даже начал нагружать его некоторыми поручениями. Не колеблясь, доверял я ему самых придирчивых покупателей. Он беседовал и спорил с ними часами, и хотя торговля не была его любимым занятием, в конце концов ему удавалось продать им горы книг.

Я мог бы только поздравить себя с этим, если бы он с горячностью, свойственной его возрасту, не начал так же вести себя и со мной, раздражая меня речами о якобы неминуемом конце света и о предзнаменованиях, его предвещавших. Было ли это влияние прочитанного? Или некоторых покупателей? Сначала я думал, что достаточно будет потрепать его по плечу, прося не брать на веру эти бредни, — он казался мне покорным мальчиком, и я надеялся, что он послушает меня и в этом, как слушался в других вещах. Увы, я плохо его понимал, а еще хуже я понимал наше время с его страстями и навязчивыми идеями.

Если верить нашему племяннику, так сроки уже установлены с начала времен, конец света неотвратим. И ныне живущие на земле будут обладать сомнительной привилегией присутствовать на этом погребальном обряде, венчающем Историю. Сам он, как мне кажется, не испытывал от этого ни грусти, ни уныния. Скорее что-то вроде гордости, возможно смешанной со страхом, равно как и с каким-то подобием ликования. Каждый день в новом источнике — латинском, греческом или арабском — он находил подтверждение своим ожиданиям.

«Все сходится, — утверждал он, — к одной дате, той самой, которую уже приводила — как напрасно рассказал я ему об этом! — русская книга о Вере. 1666». Грядущий год. «Год Зверя» — как ему нравилось его называть. В доказательство он выстраивал батарею аргументов, цитат, ученых вычислений и бесконечную вереницу знаков.

Знаки всегда находят тогда, когда их ищут, — таково мое суждение, и я стремлюсь еще раз начертать его здесь моей собственной рукой, на случай, если однажды я об этом позабуду — в вихре захватывающего мир безумия. Явные знаки, красноречивые знаки, волнующие знаки — вот и все, что ищут в доказательство и в конце концов уверяются в своей правоте; а старались бы доказать прямо противоположное, отыскали бы другое.