Странствие Бальдасара

Маалуф Амин

Я так пишу и так думаю. Но и я — в ожидании указанного «года» — тоже надломлен всем этим.

До сих пор у меня на памяти сцена, случившаяся два или три месяца назад. Нам троим, мне и моим племянникам, приходилось тогда работать допоздна, чтобы закончить опись товара до лета, и все мы были крайне утомлены. Я опустился на стул, положил на стол расходную книгу и навис над ее раскрытыми страницами; подле меня был масляный светильник, который уже начинал угасать. Как вдруг Жабер, сидящий по другую сторону стола, внезапно подался вперед, наклонившись так, что голова его коснулась моей; он схватил меня за локти и сжал их до боли.

На его лице плясали красные отсветы, мебель и стены тонули в его безразмерной тени. Он прошептал замогильным голосом:

— Весь мир — как этот светильник; масло, отпущенное ему, уже сгорело, осталась последняя капля. Смотри! Пламя едва мерцает! И мир вскоре угаснет.

От усталости и от всего того, что говорилось вокруг меня о приближении Апокалипсиса, я вдруг ощутил себя раздавленным свинцовой тяжестью его слов. Думаю, что у меня не хватило бы сил даже на то, чтобы выпрямиться. И я так бы и ждал, обессилев, когда на моих глазах задохнется пламя и меня поглотят сумерки…

Но тут раздался голос сидящего за мной Хабиба — веселый, насмешливый, солнечный, целительный, благотворный:

— Бумех! Не пора ли перестать мучить нашего дядю? — «Бумех» — «сова», «птица несчастья» — так младший с детства прозвал своего брата. И в тот вечер, поднявшись с места и внезапно почувствовав себя разбитым ломотою в костях, я поклялся никогда не называть его иначе.

Однако напрасно кричал я: «Бумех!», и сколько бы я ни ругался и ни ворчал, я не мог помешать себе слушать его слова, которые свили гнездо в моем разуме. Так что и я, в свою очередь, начинал видеть знаки там, где вчера увидел бы только совпадения; совпадения трагические, поучительные или забавные, но раньше я бы издал лишь несколько возгласов удивления, тогда как сегодня я в тревоге вздрагиваю и трепещу. Я был уже почти готов к повороту, изменившему мирное течение моей жизни.

По правде говоря, события последнего времени не могли оставить меня равнодушным.

А тут еще эта история со старым Идрисом!

Я не мог удовольствоваться пожатием плеч, как будто все это меня не касалось; это было бы не мудростью, но отсутствием разума и слепотою сердца.

Идрис появился в нашем городке Джибле в поисках убежища — семь или восемь лет тому назад. В лохмотьях и почти без вещей, он выглядел таким же бедным, как и старым. Нам так никогда и не удалось точно узнать ни кто он такой, ни откуда он ушел, ни куда бежал. Что его гнало? Какие-то долги? Или кровная месть? По моему разумению, он никому не доверил свою тайну. Он жил один — в лачуге, которую снял за скромную плату.

И вот этот старик, с которым я встречался довольно редко и ни разу не перекинулся больше чем двумя-тремя словами, заявился в прошлом месяце в мой магазин, прижимая к груди толстую книгу, и не слишком ловко, словно стесняясь, предложил мне ее купить. Я полистал ее. Банальный сборник неизвестных стихоплетов, с дурной каллиграфией, с неровными, пляшущими буквами, плохо переплетенный, плохо сохранившийся.

— Это несравненное сокровище, — произнес старик. — Оно досталось мне от деда. Я никогда бы с ним не расстался, если бы не нужда, в которой я оказался…

Несравненное? Что-то подобное должно быть в половине местных домов. Вот книга, сказал я себе, от которой мне не удастся избавиться до дня моей смерти. Но не в моих силах было выпроводить этого несчастного горемыку, проглотившего свою гордость и стыдливость в надежде

хоть что-нибудь выручить на жизнь.

— Оставьте ее мне, хаджи Идрис, я покажу ее кому-нибудь из покупателей, которые могли бы ею заинтересоваться.

Я уже знал, как мне поступить. Так же, как сделал бы мой отец, — да хранит Бог его душу! — если бы он был на моем месте. Для очистки совести я заставил себя прочесть кое-что из этих стихов. Все так, как я и подумал с первого взгляда, — ничтожные вирши, там и сям встретилось несколько отточенных строф, но в целом это оказалось самое посредственное, самое никчемное сочинение, какое только могло быть. Продать его было невозможно. В самом лучшем случае — если бы мне попался покупатель, помешанный на арабской поэзии, — я мог бы выручить за него шесть мединов 5 , а вероятнее всего — три или четыре… Нет, я нашел этой книге лучшее применение.

5

название денежной единицы. — Примеч. пер.

Через несколько дней после визита Идриса один заезжий оттоманский сановник заглянул ко мне, чтобы купить разные вещи, а так как он настаивал, чтобы я оказал ему особое уважение, я подарил ему эту книгу в придачу, чем он и удовольствовался.

Я прождал еще неделю, а потом отправился навестить старика. Боже мой, каким темным был его дом! И каким же он выглядел нищим! Я толкнул рассохшуюся деревянную дверцу и оказался в комнате с земляным полом и голыми стенами. Идрис сидел на земле, на грязной циновке. Я сел рядом с ним, поджав ноги по-турецки.

— Один вельможа заходил в мой магазин, и он был счастлив, когда я предложил ему вашу книгу. Вот сумма, которая вам причитается.

Заметьте, я не сказал ему ни одного лживого слова! Я терпеть не могу лгать, даже если мне приходится слегка плутовать, умалчивая о чем-то. Но в конце концов я всего лишь хотел пощадить достоинство этого бедняги, обращаясь с ним скорее как со своим поставщиком, а не как с попрошайкой. И вот я достал из кошелька три монеты по одному медину, потом три по пять, делая вид, что занят самым точным подсчетом.

Он вытаращил глаза.

— Я на столько и не надеялся, сын мой. Даже на половину…

— Никогда нельзя говорить этого торговцу, хаджи Идрис. У него может возникнуть искушение вас обобрать.

— С вами я ничем не рискую, Бальдасар-эфенди! Вы — мой благодетель.

Я уже собирался вставать, но он меня удержал:

— У меня есть для вас еще кое-что.

Он скрылся на несколько мгновений за занавеской, потом появился, неся какую-то книгу.

«Еще? — сказал я себе. — Быть может, у него там в другой комнате целая библиотека. Во что же я, черт возьми, ввязался?»

Будто услышав мой немой вопрос, он поспешил меня успокоить:

— Это — последняя оставшаяся у меня книга, и я очень хочу подарить ее вам — вам и никому другому!

Он положил ее мне на ладони как на аналой, раскрыв книгу на первой странице. Господь милосердный! «Сотое Имя»! Книга Мазандарани! Разве мог я ожидать, что отыщу ее в подобной лачуге!

— Хаджи Идрис, это — редкая книга! Не следовало бы вам расставаться с ней подобным образом!

— Она больше не моя, отныне она ваша. Храните ее! Читайте ее! А я никогда уже не смогу ее прочесть.