Странствие по дороге сновидений; Середина октября - смерти лучшая пора; Место, где убивают хороших мальчиков; Хризантема пока не расцвела; Старик в черном кимоно; Ниндзя: специальное задание
Шрифт:
А тем временем команда флагманского крейсера американской эскадры, только что пережившей налет, занималась расчисткой палубы. Не был потоплен ни один из кораблей. Три японских самолета промахнулись и упали в океан, четыре разбились о флагманский корабль, который тем не менее остался на плаву и мог продолжать путь. За борт сбрасывали остатки самолетов и останки пилотов. Мыли палубу. Одному моряку стало плохо — его стошнило. Вокруг крейсера вода покраснела от крови.
Специальный отряд оказался фактически отрезанным от остального мира. Газеты в отряд не попадали. Радиостанция находилась в штабном бараке, возле нее круглосуточно дежурили, сменяя друг друга, три унтер-офицера, которым майор Мацунага запретил сообщить летчикам что-либо из услышанного. Несколько раз пилоты пробовали разговорить связистов, но те словно в рот воды набрали. Все новости теперь исходили от самого майора, который время от времени читал летчикам короткие лекции о положении Японии. Оглушающе радостных новостей он не сообщал, напротив, разглагольствовал о трудностях, переживаемых японским народом, но в целом его речи звучали оптимистично. Императорская армия продолжала борьбу, наращивая силу ударов по противнику, мобилизуя резервы и создавая новое оружие.
Эйдзи Хаяси почти единственный в отряде регулярно получал письма. От Сакико. Но сестру не интересовали политические и военные известия, она писала только о своих подопечных: «Ты знаешь, Эйдзи, несмотря на разницу в возрасте, я крепко подружилась с моими ребятишками. Двадцатичетырехчасовое общение с ними помогло мне увидеть в каждом самостоятельную личность. Прежде я, как и многие преподаватели, особенно молодые, делила их на умных и глупых, способных и ни на что не пригодных. Теперь я понимаю, сколь ошибочно такое грубое деление. Конечно, и раньше я абстрактно признавала равенство всех живых существ на земле. Но это было книжное убеждение. Теперь я увидела своими глазами: самые яркие способности не всегда сочетаются с исключительными душевными качествами. А вот детишки, хронически не успевавшие, считавшиеся в школе второсортными, здесь открылись мне совсем с иной стороны. Среди них много чудесных ребят. Ночью я обхожу спальни — на всякий случай, все же я очень тревожусь за них. И когда я вижу своих спящих детей, я задумываюсь над тем, что каждая человеческая личность неповторима и уникальна. И невосполнимо ее исчезновение, уход из жизни…
Иногда мне кажется, что наш отряд эвакуированных детей представляет собой в миниатюре целое общество. В отряде развиваются те же процессы — только в иных масштабах, — что и в обществе.
Неожиданно у нас появились соперничающие между собой группы. Отряд раскалывается на две, три или четыре группы, в каждой свой лидер. Он помыкает более слабыми и натравливает их на другую группу. Почему многие подчиняются одному, я не понимаю. Они беспрекословно его слушаются (хотела бы я располагать таким авторитетом у детей), отдают ему лучшую еду и даже одежду, а сами напяливают на себя его грязные обноски. Удивительнее всего то, что те же самые процессы происходят и среди девочек.
Чаще всего заводилами оказываются те, от кого этого и не ждешь. Они держат сверстников в узде, но никогда не показывают свою власть в присутствии воспитателя. Напротив, стараются поддерживать со взрослыми лучшие отношения. Практически совершенно невозможно наказать такого лидера за то, что он отбирает у голодающих ребят еду и одежду, потому что дети, сколько их ни спрашиваешь, твердят одно: он нас не заставлял, мы сами ему отдали.
Тех, кто пытается выйти из повиновения, отойти от группы, ждет суровое наказание, которое обычно не удается предотвратить. Но еще хуже бойкот, который устраивают отступнику. Дети очень переживают, когда все остальные перестают с ними разговаривать. При неуравновешенной психике все это может плохо кончиться. Но я все время начеку.
Отъезд нашего Ерача сказался очень быстро: появились вши. Мало того что дети худеют из-за недоедания, еще и эти мерзкие насекомые сосут из них кровь.
В солнечные дни мы раздеваем детей догола и кипятим всю одежду. Вода, в которой мы стираем, становится красной от высосанной вшами крови. Одного за другим мы стрижем детей наголо. Девочки всячески сопротивляются, но я пытаюсь им объяснить, что другого выхода нет. На детей жалко смотреть. Даже во сне они продолжают извиваться. Они расчесывают кожу до крови, у нескольких ребят образовались настоящие язвы, а лечить их нечем.
Трудно приходится не только детям, но и взрослым. Ты всегда смеялся над моим круглым лицом. Теперь тебе было бы не до смеха. Мое лицо усохло и стало похоже на лисью мордочку. Свою талию я запросто обхватываю обеими руками… Кожа у нас — как у старух… И все же я не унываю. Понимаю, на фронте вам приходится испытывать такое, что мы здесь, в глубоком тылу, и представить себе не можем. Как и прежде, желаю тебе душевной бодрости и воли к победе…»
Когда вице-адмирал Хомма прибыл в свой штаб и вызвал к себе майора Мацунага, в Токио военный министр Анами приказал собрать в бомбоубежище все руководство министерства, начиная с начальников секторов. Ровно в половине десятого утра Анами поднялся, чтобы сообщить своим сотрудникам новость, которая произвела впечатление разорвавшейся бомбы.
— На заседании Высшего совета по руководству войной, — начал Анами, — в присутствии императора правительство фактически решило принять Потсдамскую декларацию.
Мертвое молчание воцарилось в зале. После вступления в войну Советского Союза и применения атомной бомбы Соединенными Штатами армейское руководство предполагало, что правительство захочет капитулировать. Но одно дело предположения, кулуарные разговоры с глазу на глаз, другое — решение кабинета.
Армия, которая десятилетиями была самой могущественной силой в Японии, армия, которая назначала и распускала правительства, должна была прекратить свое существование. Таково было одно из условий капитуляции — офицеры прекрасно были об этом осведомлены.
Разные чувства испытывали в тот момент сидевшие в зале: ненависть и страх, недоверие и замешательство, ужас поражения, позор бесчестья. Рушилась вера, исчезал самый смысл их существования.
Военный министр Анами был тверд:
— У нас нет другого выбора, кроме как подчиниться. Капитулируем мы или будем продолжать сражаться — это зависит от ответа врага на нашу ноту. В любом случае вы обязаны помнить, что вы — солдаты, подчиняющиеся строгой военной дисциплине.
Молодой офицер, бледный от гнева, встал:
— Господин военный министр потребовал от нас подчинения любому его приказу. Неужели военный министр считает капитуляцию возможной?
У многих при этом вопросе болезненно сжалось сердце.
И вновь тишина — давящая, мертвая.
— Каждый, кто пожелает нарушить приказ, — холодно ответил Анами, — должен будет сначала переступить через мой труп.
Когда смысл слов Анами был окончательно уяснен, в одной из комнат военного министерства в районе Итигая собрались пятнадцать военных. Они хотели обсудить один вопрос: какие конкретные шаги должны быть предприняты, чтобы война продолжалась?
Прежде всего был составлен список сторонников капитуляции во главе с премьер-министром, которые должны быть устранены. Императора следовало оградить от «дурного влияния». Наиболее простой путь — ввести в императорскую резиденцию верные заговорщикам войска. В том, что император одобрит готовность продолжать сражаться, они не сомневались. Если генерал-лейтенант Такэси Мори, командующий императорской гвардией, откажется присоединиться к заговору, его тоже придется устранить.
Заговорщики были настроены оптимистически: армия не может не поддержать их акцию. Если Япония откажется капитулировать, ее честь будет сохранена. Только смерть спасает от поражения. Заговорщики, собравшиеся в Итигая, были уверены, что так же рассуждает и весь японский народ.