Странствия
Шрифт:
Когда судно уже было готово к отплытию, младший боцман в два часа ночи послал своего племянника в церковь Богоматери на Холме, где пребывал тогда святой отец, с предложением его преподобию немедленно сесть в присланную за ним маншуа, так как корабль сейчас будет сниматься с якоря. Получив это извещение, отец немедленно собрался в путь. С ним шел племянник младшего боцмана, ведший его за руку, и двое преданных ему людей, которые проводили его до стоянки судна у крепости. Один из этих двух людей, викарный священник Жоан Соарес, переселившийся впоследствии в португальский город Ковильяно, видя, что он отправляется в путь весьма грустный и удрученный, прощаясь с ним, сказал:
— Надо было бы вам, ваше преподобие, раз вы отправляетесь в столь дальний путь, поговорить с доном Алваро, хотя бы для того, чтобы заткнуть рты его прихлебателям, которые уверяют, с его слов, будто ваше преподобие никак не может простить ему пережитые неприятности.
На что Франциск Ксаверий, как бы стоя уже одной ногой в маншуа, ответил:
— О, если бы угодно было богу, отец мой, сделать меня таким, чтобы я воспринял, как должно, обиды эти за честь, оказанную мне господом! Но вызвало их всего лишь несовершенство мое. А что до того, чтобы поговорить с доном Алваро, как вы советуете мне, то уже поздно, и больше мы с ним в этой жизни никогда не встретимся. Но свидеться нам все же придется в долине Иосафатовой, в день Страшного суда, когда Иисус Христос, сын божий и господь наш, придет судить живых и мертвых, и предстанем пред судом всевышнего и он и я, и будет с него спрошен отчет, почему он препятствовал проповеди среди неверных Христа, сына божьего, распятого на кресте ради нас, грешных. Помяните мое слово, скоро он постигнет тяжесть совершенного им греха, кару за который он понесет и в чести своей, и в имуществе, и в жизни. А что до души его, сжалься над ней, Иисусе Христе, господи и боже наш!
Тут, обратившись лицом к главному входу в церковь, он опустился на колени, и, сложив руки, как бы молясь за дона Алваро, он произнес, заливаясь таким потоком слез, что едва мог выговорить свою молитву:
— О Иисусе Христе, любовь души моей, во имя мук вашей святейшей смерти и страстей, умоляю вас, боже мой, вспомните о драгоценных своих ранах, что вы являете предвечному отцу, испрашивая за них наше спасение, явите дону Алваро свое милосердие и направьте его на верную стезю, да обретет он прощение грехов своих.
Склонившись лицом к земле, святой отец простоял так некоторое время, не говоря ни слова. Потом он поднялся и, сняв с себя сапоги, постучал ими о камень, словно отрясая прах от ног своих. Когда он садился на маншуа и прощался с провожавшими его, он так плакал, что отец викарный Жоан Соарес тоже прослезился и сказал:
— Не потому ли ваше преподобие покидает нас в такой печали, что не рассчитывает больше вернуться, или есть на то другая причина? Уповаю на господа бога нашего, что он позволит вам вновь побывать здесь и отдохнуть от трудов своих.
На что святой отец ответил:
— Какова будет его святая воля.
Тут шлюпка отвалила от берега, а на другое утро снялся и корабль и через двадцать три дня после ухода из Малакки стал на якорь в порту Саншан на острове, расположенном в двадцати шести легуа от Кантона, где в это время португальцы занимались торговлей. После того как судно простояло там некоторое время, а купцы, занимаясь торговлей, выяснили, что вокруг тихо и мирно, отец Франциск пожелал выполнить то, ради чего он сюда приехал, и если не полностью, так хотя бы частично. Поэтому он начал вести переговоры с одним почтенным китайским купцом по имени Шепошека, прося отвезти его в город, когда тот туда поедет. Многие португальцы не советовали Франциску Ксавсрию ехать одному и притом не имея ничего, что могло бы придать вес его словам, но святой отец настаивал на своем, и после долгих обсуждений договорились с купцом на следующих условиях: святой отец должен заплатить двести таэлей, что составляет триста наших крузадо, за доставку водным путем в город и ехать с завязанными глазами, дабы, если его задержат как иностранца, что рано или поздно должно произойти, и станут спрашивать под пыткой, кто его привез, он не мог ни назвать, ни узнать купца, ибо, если это станет известно, последнему отрубят голову.
Святой отец пошел на все эти условия, не выказывая ни малейшего опасения, — всем было известно, что он хочет приять мученичество во славу господа нашего. Однако, поскольку богу, тайны коего неисповедимы, не было угодно, чтобы святой отец проник в Китай, а почему так, ему одному известно, он воспрепятствовал его отъезду способом столь же праведным, сколь праведно все, что он делает: язычник Шепошека, не отрицая, что предлагаемая ему плата вполне его удовлетворяет, сказал, однако, что сердце подсказывает ему воздержаться от этого шага, ибо это будет стоить жизни ему и всем его детям. Так и пришлось остаться святому отцу на корабле, не осуществив своего заветного желания послужить на этом поприще делу божьему. Франциск Ксаверий уже некоторое время страдал лихорадкой и кровавым поносом; к этому прибавились глубокая грусть и огорчение от постигшей его неудачи, и это окончательно отдало его во власть болезни. Положение его ухудшалось с каждым днем, и вскоре он уже не покидал постели; у него совершенно пропала охота к еде, к тому же те две недели, что он оставался на корабле, лечили его очень плохо. Наконец, поняв, что болезнь его смертельная, он попросил перенести его на берег, где его поместили в убогий шалаш, который ему смастерили из веток и дерна, и там, как мне рассказывали люди, бывшие в это время при нем, он пролежал еще семнадцать дней, лишенный самого необходимого, как потому, что иные считали, будто, не помогая ему, они идут навстречу его желаниям и страдать от этого он не будет, так и потому, что, как мне кажется, господу нашему угодно было уподобить последние дни святого отца мученической кончине тех, кто, как мы верим, царит вместе с ним на небесах. Когда по прошествии семнадцати дней, проведенных в тяжких телесных и духовных страданиях, он почувствовал, что близится его последний час, он попрощался со всеми, говоря, что скоро покинет их, и, обливаясь слезами, очень просил их молиться за спасение его души, ибо такая молитва ему очень необходима. Потом он велел мосо, присматривавшему за ним, закрыть дверь, ибо людской шум мешает ему, и пролежал так еще двое суток, не принимая никакой пищи. Напоследок он взял в руки распятие, вперил в него взор и тихо, как вздох, повторял: «Иисусе души моей». Это были его последние слова. Вскоре и говорить ему стало трудно, окружавшие его видели, как он в последнем приливе чувств пролил еще несколько слез и, не отводя глаз от распятия, отдал душу спасителю своему. Преставился он декабря второго дня 1552 года, в полночь. Смерть его была большим горем, и оплакали его все присутствующие.
Глава CCXVI
Как был похоронен этот святой муж и как тело его было перевезено в Малакку, а оттуда в Индию
Тотчас же стали думать, как на той земле, где они находились, лучше похоронить останки этого святого мужа. В воскресенье, через два часа после вечерни, тело его отнесли туда, где ему вырыли могилу, примерно на расстоянии броска камня от берега, и предали земле при общем сокрушении, но скорбели о нем преимущественно добродетельные люди, живущие в страхе божьем. Нашлись, впрочем, и такие, которые ничем не выдали печали, и испытывали они ее или нет, бог их знает, и пусть их и судит тот, кто знает истину всего на свете и коему ведомы все причины. Однако некто, чьего имени я не назову, чтобы не пятнать его чести, посылая с отходившим в Малакку ванканом письмо дону Алваро, выразился весьма сухо: «Здесь умер магистр Франциск, но чудес при своей смерти не совершал. Лежит он на берегу Саншана на общем кладбище со всеми, кто здесь умер. Когда мы будем отсюда уходить, то заберем его с собой, чтобы злые языки в Малакке не говорили, что мы не такие же христиане, как и они».
Спустя три месяца и пять дней, когда на корабле уже были подняты реи и он готовился уйти, португальцы отправились на берег и приказали вскрыть могилу, в которой был погребен святой муж, с намерением перевезти кости его, если это окажется возможным, в Малакку, но тело его нашли совершенно целым и неразложившимся, рубаха его нисколько не истлела, на саване не было ни пятнышка — все было так бело и чисто, как будто его только что в них одели. От покойного исходило сладчайшее благоухание, и это вызвало у всех такое удивление, что, пораженные, они стали бить себя по лицу, казнясь за то, что говорили раньше, и, заливаясь слезами, восклицали:
— О, горе нам, что в угоду дьяволу пожелали мы стать орудиями его в преследованиях, которые чинились тебе в Малакке, между тем как ты был истинный слуга господень, как мы это ныне собственными глазами видим и открыто исповедуем. И горе нам за то, что часто мы отказывали тебе в помощи, хоть и знали, как не хватает тебе необходимого, чтобы поддержать свою святую жизнь. Пусть пропадом пропадет мир и его лживые слова, пропадом пропади Малакка и ее посулы, потому что в конце концов лишь ты один истинно служил богу из всех нас, кто ныне, к посрамлению своему, должен с прискорбием это признать.
И так, проливая множество слез и раздирая себе лица, оплакивали они свои былые прегрешения, которые господь наш мог помиловать лишь благодаря молитвам этого раба своего. Святые останки его были положены в гроб, тут же сделанный по мерке покойного, их отнесли на тот же корабль, на котором приплыл святой отец, и поместили в каюте штурмана. По прибытии в Малакку на другой же день в десять часов утра явились староста братства Милосердия со всеми братьями, викарный священник и весь причт главной церкви, а также все население Малакки, за исключением коменданта и его приспешников, и прах святого мужа был переносен в церковь Богоматери на Холме — дом, который он в Малакке чаще всего избирал своим пристанищем и из которого девять месяцев и двадцать два дня назад отправился в Китай. В этой обители он с великой скорбью был предан земле, в которой пролежал еще девять месяцев, с 17 марта по 11 декабря следующего, 1553 года. В этот день прах его был извлечен из могилы, переложен в другой гроб, отделанный изнутри штофом, а снаружи парчой, и из этой церкви торжественной процессией, в которой участвовало много знатных людей, его проводили до шлюпки, украшенной коврами и шелковым навесом, которая доставила гроб на корабль Лопо де Нороньи, собиравшегося отбыть в Индию. Гроб подняли на корабль, и сопровождать его до Гоа отправились два брата ордена Иисуса, один по имени Педро де Алкасова, а другой Жоан де Тавора, который впоследствии был в Эворской коллегии. За время пути дальностью в пятьсот легуа на корабле несколько раз происходили явные чудеса, о которых сообщили потом в Гоа вице-королю дону Афонсо де Норонье, но останавливаться на этом я не буду, так как всем они известны, и я не стану тратить время на описание того, что уже описано другими.