Страшен путь на Ошхамахо

Эльберд М.

Джабаги заметил, как у князя перехватило дыхание. Кургоко чуть торопливей, чем следовало, взял чашу и отхлебнул из нее.

– Ну, твой голос, Тузаров, можно услышать и с границ Малой Кабарды.

Все, кроме Канболета и самого князя, сдержанно рассмеялись.

– Давно я не был у этих границ, – сказал Канболет нарочито равнодушным тоном.

– Хочешь услышать от Хатажукова, считает ли он тебя виноватым в том, что ты давно не бывал на родном берегу?

Канболет молчал.

– Скажу тебе прямо: я верю, что не ты был зачинщиком. Верю, что раньше погиб твой отец,

а уже после – мой брат Мухамед. Но мне очень трудно поверить в то, что Мухамед, каким бы он не был необузданным, убил Исмаила.

– Это видел Кубати. Он подтвердит.

– Мне хотелось бы услышать подтверждение и от… Шогенукова.

– Примешь ли, светлый князь, мою клятву, что я приведу тебе этого предателя на аркане, если только он не потеряет свою вшивую голову до встречи со мной? Ведь, в сущности, смерть твоих братьев и моего отца – на его совести.

– Да… подстрекательство опаснее клинка и пули… И еще скажу тебе, смело смотрящему в глаза старших: мое доверие или недоверие, мои добрые чувства или недобрые, пока я до конца не разберусь в этой истории, не будут руководить моими поступками, – и, обращаясь вполголоса к Джабаги, – хорош я был бы сейчас, подавая пример любителям искать шерсть в яйце… Это накануне татарского набега…

Джабаги сверкнул радостной белозубой улыбкой:

– Хочешь сказать, чтоб аталык позвал своего кана?

– Считай, что сказал.

Канболет вышел на порог и крикнул:

– Кубати-и!

Лошади на дворе вздрогнули, а где-то в темноте, со стороны моста, послышался дробный цокот копыт.

Тузаров, не останавливаясь теперь у двери, вошел снова в хачеш, приблизился к самому очагу и сел на место, предложенное ему еще в начале встречи с Кургоко.

И снова стало тихо. Только на этот раз молчание было не таким, как во время первого появления Канболета. Все замерли в ожидании события, которое все еще казалось несбыточным.

У входа раздались звуки быстрых шагов, и в дверном проеме возник юноша. Его большие черные глаза, по-взрослому умные, но и по-детски доверчивые, обвели взглядом всех присутствующих и остановились на Хатажукове.

Князь встал из-за своего столика-трехножки:

– Подойди-ка поближе, маленький мальчик.

Кубати подошел. Он был ростом с отца. Хатажуков положил руку на плечо сына и, обратившись к Тузарову, спросил:

– Надеюсь, без подмены? – тут впервые улыбка озарила хмурое лицо князя.

Кубати ткнулся лбом в отцовскую грудь. Кургоко провел ладонью по его затылку:

– Ну иди, постой возле аталыка. Ты пока еще не у себя дома, – он сел поудобнее на скамью и громко сказал:

– Будем делать все, как полагается по нашим обычаям. Аталык сам доставит своего кана в отчий дом. Устроим праздник. На восходе луны я уезжаю. А ты, мой брат Джабаги, останься. Подождите один день, а на следующий трогайтесь в путь вместе с Тузаровым и его воспитанником. А сейчас пейте да слушайте повнимательнее Каральбиева сына, который не откажется, наверное, рассказать нам о последних событиях.

* * *

…Кубати

придерживал стремя, когда отец садился на коня. Хатажукову захотелось услышать хоть несколько слов от сына.

– Скажи мне, маленький мальчик, – тихо спросил он, – ты, может быть, понял там из разных разговоров, когда крымцы думают начать набег?

Кубати ответил деловито, без колебаний:

– Как только наши земледельцы закончат жатву.

Хатажуков понимающе кивнул головой и, кажется, хотел сказать что-то еще, но тут подошел Канболет с панцирем в руках:

– Это, мой уважаемый князь, тот самый… Бесценный и злополучный. – Панцирь и в лунном свете сиял загадочно и маняще, мягко искрился голубыми отблесками.

– Тот самый? Понятно теперь: от такого булата заболит голова у кого угодно. Даже если она и не покрыта паршой, как у моего приятеля Алигоко.

– А я буду рад от него избавиться, Кургоко. Возьми наконец эту бору маису и сделай так, как вы еще с моим отцом договаривались. Пусть панцирь достанется победителю на праздничных игрищах.

– Тогда он все равно достанется тебе, – усмехнулся Кургоко.

– Нет. Его получит наш мальчик. А я и участвовать в состязаниях не буду.

– Если ты еще слаб после ранения, мы можем устроить игрища попозже.

– Да воздастся тебе за твою справедливость, светлый князь, но я не по слабости отказываюсь состязаться.

– А почему же?

– Я хочу, чтобы панцирем владел этот – отойди-ка в сторонку, кан, не слушай – этот замечательный юноша. Если бы панцирь считался моим, я бы все равно надел бы его на Кубати в день возвращения парня в отчий дом… – Канболет вложил панцирь в кожаный нед и приторочил к седлу Хатажукова. – Больше никому не могу доверить. У-ух! Избавился.

– Ты не алчен и не завистлив… – медленно проговорил князь.

– Отец мой был таким… Счастливой дороги, добрый Кургоко!

– Жду вас, как договорились.

Хатажуков уехал, оставив из своей свиты десятка полтора всадников для почетного сопровождения в послезавтрашней поездке Джабаги, Канболета и Кубати.

* * *

В углу сада, возле емузовской кузни сидел под опрокинутой плетеной корзиной-сапеткой заметно повзрослевший зайчонок и с увлечением похрустывал свежесрезанной травкой. Кубати пришел сюда еще до рассвета и терпеливо поджидал Сану.

Солнце уже взошло и успело не только подняться над лесистой кромкой косогора по ту сторону долины, но и выпить на этой освещенной стороне обильную росу. Скоро послышался стрекот кузнечиков, а над венчиками луговых цветов зажужжали хлопотливые пчелы.

Девушка все не появлялась.

«Она обязательно должна прийти, – уговаривал себя парень. – Не может ведь забыть про своего… зайца! – Кубати подсунул руку под сапетку и осторожно дотронулся до пушистого зверька. – Уо-о, братишка! В один день и в один час взяли нас с тобой в плен. И почему я не оказался на твоем месте?.. В таком плену сидел бы всю жизнь…»