Страшен путь на Ошхамахо

Эльберд М.

– Не тоскливо тебе в отчем доме? – неожиданно спросил Кургоко, не глядя на сына.

Кубати слегка растерялся, но ответил быстро:

– Нет, мне хорошо.

– А не слишком ли спокойно?

– Надо уметь ценить и спокойствие.

Кургоко испытующе посмотрел на юношу:

– Правильно говоришь. Но ты еще сам не знаешь, насколько – он сделал ударение на слово «насколько» – это правильно, хотя на твою долю тревог досталось немало. А скоро нам всем достанется…

– Я об этом догадываюсь, – осмелился заявить Кубати.

Хатажуков не обратил внимания на то, что юноша высказался, когда его не спрашивали.

– В твоем возрасте обычно не задумываются о будущих опасностях,

а пережитые забывают на следующее утро. Так о чем же ты все время размышляешь, почему вид у тебя либо сосредоточенный, либо рассеянный? Не замешано ли здесь некое существо, перед которым всякое оружие, а подчас мужская отвага бессильны?

Кубати побледнел, в горле у него что-то застряло, дышать стало тяжело.

– Я… я не совсем пони…

– Понимаешь! – уверенно возразил Кургоко. – Завелась, наверно, на том берегу Шеджема юная Адиюх [165] с глазами, как у телки? – князь вдруг вспомнил личико Саны, удивился про себя и почему-то встревожился, будто ему сообщили неприятную весть.

Меньше всего хотелось бы сейчас Кубати говорить на эту тему. Он благоразумно откладывал объяснение с отцом на то время, когда закончится битва с татарами. Еще неизвестно, что произойдет во время сражения и какие будут последствия войны. Юноша напрягал свой изворотливый ум, но никак не находил нужного ответа – ведь лгать ему тоже не хотелось, как не хотелось и откровенничать.

165

каб. — белорукая. Красавица из кабардинского эпоса. Высовывая руки из окна замка, она помогала в кромешной ночной тьме найти своему возлюбленному брод через реку

Спас положение неизвестный всадник, нещадно погонявший измученного коня и, по-видимому, спешивший как можно скорее встретиться с Хатажуковым-старшим.

– Мне сказали, что князь Кургоко с сыном прогуливают коней в этой стороне – и я сразу сюда! – хрипло выкрикнул всадник вместо приветствия.

Он говорил по-кабардински с заметным татарским акцентом, да и по лицу в нем сразу же можно было узнать татарина. Но Кубати узнал в нем еще и старого знакомца Халелия, хотя тот и виду не подал, что они встречаются не впервые. Юноша тоже остался невозмутимым: вспомнил, что их с Канболетом крымский приятель придерживается очень мудрого правила: не выскакивать без нужды со своими познаниями, особенно если имеешь дело с сильными мира сего.

Много лег не видел Хатажуков бывшего своего конюха, но память не подвела князя.

– Каким добрым ветром тебя занесло в наши края, Халелий? – Кургоко улыбался с добродушным спокойствием, но почувствовал, будто чья-то мягкая тяжелая лапа наступила ему на сердце.

– Не добрый ветер, Кургоко-паша, не добрый, а злой ветер! – Халелий горестно покачал головой. – Каплан-Гирей уже на кавказском берегу.

– Когда выступает войско? – деловито осведомился князь.

– Уже выступило. Движется, правда, медленно.

– Идут только крымцы?

– И крымцы, и большой отряд ногаев, и те татары, что осели на побережье. На этот раз они даже не опасаются шапсугов, убыхов и других ваших братьев. Во всем войске тридцать тысяч человек.

– Тридцать тысяч… – устало повторил Кургоко. – Похоже, они хотят раз и навсегда обескровить нас… Чтоб не было сил поднять голову…

– Да. Так хочет и турецкий султан.

– А ты, мой добрый Халелий, приехал предупредить… Почему?

– Это нехорошая война. Это не совсем война. Не спрашивай, Кургоко-паша…

– Хорошо. Куда же ты теперь?

– К балкарцам поеду. Подальше в горы.

Там буду жить… – Халелий тяжело вздохнул.

– Возьмешь у меня с полсотни овец…

* * *

В тот же день хатажуковские гонцы скакали по дорогам Кабарды, сообщая о назначенном князем-правителем месте немедленного сбора всех, кто считает себя адыгом и способен владеть оружием.

К неописуемой радости Кубати, отец послал его к аталыку – пусть соберет людей, сколько может, и заедет по пути за Казаноковым. Вдогонку князь крикнул:

– Не забывай, что конь твой – не альп [166] , и не гони его так, чтоб он летел, словно на крыльях.

Канболет был очень рад возвращению в емузовский дом, в котором мог жить почти на правах хозяина. Правда, в этом доме временно поселилась и почтенная супружеская чета знакомых тлхукотлей – это у них лежал Тузаров после ранения – и потому ни один даже самый строгий ревнитель приличий не стал бы теперь опасаться за честь молодых женщин, сестры и дочери Емуза. Радовало Канболета и то обстоятельство, что вернулся он не с пустыми руками: князь Кургоко наградил его не хуже, чем награждали любого аталыка. Получил он сотню овец, три пары длиннорогих волов ногайских, молодую кобылу лучших кровей, пистолет с колесцовым замком, турецкий ятаган из лучших и наконец унаута лет сорока, тоже из лучших: умел этот Хамац хорошо за скотиной ходить.

166

крылатый сказочный конь из кабардинского эпоса

Когда Кургоко во время заключительного застолья объявил о своем решении, его именитые гости переглядывались в недоумении. Он, Кургоко, вообще мог не одаривать тузаровское аталычество: ведь Кубати – тлече-жипшакан, за кровь воспитанный! Но, видно, не простые соображения имел на этот счет князь. Он ясно давал понять, что теперь не время ворошить прошлое вспоминать давние обиды и недоразумения.

А Тузаров радовался не столько тому, что вновь становился «владельцем», сколько удовлетворенному чувству собственного достоинства. Кажется, чистая вода правды смыла грязь клеветы, с беспокойной жизнью незаслуженно опороченного изгоя для Канболета покончено. Пора подумать о своей новой жизни, как ее устроить не хуже, чем у людей… Возродить отцовское пепелище?.. Но еще неизвестно, удастся ли уцелеть после ханского набега. Об этом надо бы не забывать, а вот почему-то забывается. Неизвестно, какая судьба ожидает всю родную землю, а не одного размечтавшегося Тузарова, который намерен сражаться там, где будет труднее всего.

Канболету почти удалось было пристыдить себя за легкомысленные и неуместные мечтания, которые осенялись светлым обликом крепкорукой Эммечь, но отрешиться полностью от радужных видений будущего счастья так и не смог. К тому же сбивали с толку разговоры и поведение окружающих людей. Никто и не думал перестраивать быт на какой-то предвоенный лад. Крестьяне определяли земли, которые будут распахивать весной, а также поля, которым предстоит «гулять» два-три года; главы семей договаривались о размерах уаса – выкупов. за невест: намеченные на эту осень свадьбы не откладывались; старики предсказывали раннее наступление зимней стужи и советовали поторопиться с перевозкой сена и сбором диких лесных плодов. «Что это? Беспечность? – спрашивал себя Канболет. – Но ведь каким народом надо быть, чтобы в такое время сохранять и спокойствие, и веру в лучшие дни!»