Страшен путь на Ошхамахо
Шрифт:
Князь Алигоко вышел из ханского шатра вспотевший, по счастливый. В руках он держал расшитый бисером кошелек с золотыми монетами, а в ушах у него до сих пор звучало сладкой музыкой обещание хана подумать о «дальнейшем положении Алигоко-паши» (имя князя хан, как выяснилось, помнил прекрасно).
Чья-то грузная туша выплыла из темноты и загородила Шогенукову дорогу. Он услышал хриплый, дрожащий от ярости голос Алигота:
– Где взял? Почему скрыл?!!
– От хана я не скрыл…
– Ведь мы должны были вместе… Мы еще там… эта… увидели вместе! И хану должны были поднести его вдвоем. Вдвоем!
– Или, что еще лучше, сиятельный паша сделал бы это один. Не так ли? – Шогенуков поклонился
Что-то неразборчивое прошипел ему вдогонку Алигот. Князю показалось: вшиголовый шакал.
«Ничего, ничего, – думал Шогенуков, – когда-нибудь и это тебе припомним, боров пучеглазый! А пока можешь бесноваться, только гляди не лопни с натуги».
* * *
Перед рассветом обрушился водопадный ливень, промочивший до костей все войско.
Река вздулась, верхушки больших валунов, еще вчера торчавшие из воды, сегодня скрылись под мутными потоками. Не радовал и неожиданно холодный ветер, налетавший порывами со стороны Главного хребта.
Переправлялись завоеватели медленно, с частыми задержками. Огромные колеса телег, на три четверти утопавшие в бурой воде, застревали между камней, а лошади, не находя достаточной опоры, не могли сдвинуть с места тяжелый груз. Всадники легче справлялись с разбушевавшейся рекой, но их тоже сносило быстрое течение. Многих своенравная Малка стаскивала с брода и швыряла на глубину; то и дело можно было видеть, как еще несколько человек вперемешку с лошадьми, барахтаясь и захлебываясь, а то и совсем скрываясь под водой, стремительно «плывет» вниз по течению.
Десятки мажар опрокинулись, развалились на части: тонули и кони, если кто-то не успевал обрезать постромки.
Крымцы тащили с собой тяжеленную пушку в упряжке из шести лошадей – это был подарок какого-то из султанов какому-то из ханов. Толку от пушки в такой войне никакого: Каплан, видно, решил взять ее для пущего устрашения противника и придания дополнительного веса своей царственной особе.
Когда переправилась большая половина войска, а было это уже после полудня, переправили и луноподобного с его свитой. Повозку, устланную войлоками и коврами, тоже тянули, как и пушку, шесть лошадей, да еще восемь здоровенных нукеров помогали проворачивать колеса. Хан громко икал, содрогаясь всем телом.
На том берегу орда поднималась вверх по склону и занимала обширное безлесное плато на той самой горе, чей ближний к реке скат написал обрывистыми уступами над малкинской долиной.
Противоположный от реки край плато полого спускался к дремучему лесному массиву.
К вечеру на правый берег Малки перешло уже все войско…
ХАБАР ШЕСТНАДЦАТЫЙ,
предостерегающий тех, кто забывает о метком высказывании кабардинских крестьян, заметивших,
что «бугорок, насыпанный кротом, арбу опрокидывает»
Маленький Тутук, его громоздкий приятель Шот и еще два человека сидели в густом подлеске у нижнего края плато и наблюдали, как на верхней половине чуть покатого склона накапливалось крымское войско. Старший среди четверки, бывалый шестидесятилетний муж со шрамами на обветренно-багровом лице и чуть сдвинутой набок переносицей, имел круглый деревянный шит с набитыми на его поверхности железными пластинами, русский стрелецкий бердыш и шлем на голове. Все наступательное и оборонительное оружие старого витязя было «по возрасту» значительно старше не только его самого, но, наверное, и его дедушки. Безусый юноша, внучатый племянник почтенного воина, располагал короткой
На горе становилось, как отметил Шот, гораздо оживленнее, чем когда-либо это видели здешние чабаны.
– А они все идут, идут, идут, – сказал Шот, – ну как бесконечные овечьи отары во время перегона.
– Только не бывает таких зубастых овец, – мрачно проворчал матерый вояка.
– Очень много, очень, – сокрушенно покачивал головой Шот. – Побьют они нас.
Тутук насмешливо фыркнул:
– А ты, мой мальчик, не дойдя до брода, рубаху не задирай!
Старый джигит обвел молодых соратников снисходительным взглядом.
– Ваши мамаши еще вас всех и рожать не думали, когда мы с удалым Каспулатом, сыном Муцала и внуком Сунчалея, били этих татар. Били на реке Тэн [172] , били в степях тургутских [173] , где целый день скачи – не увидишь ни деревца, схватывались с татарами, да и турками тоже у стен Азова и на великой украинской реке.
И всегда почему-то крымцев оказывалось больше, чем нас, но мы их все равно расклевывали, как ястребы куропаток, и славу себе добывали немаловажную. Каспулат, бедный, любил меня – и за то, что мое имя Сунчалей (как у его деда), и за то, что привелось мне разок-другой немножечко отличиться в кое-каких рукопашных стычках. Да-а… А вот этих, – он небрежно кивнул в сторону врагов, – надо было у переправы встречать. Там они не смогли бы действовать излюбленной повадкой – разворачиваться широкой лавиной и напирать всем скопищем. Ведь только в открытом и ровном поле сильна их конница. Да-а… На берегу, на узком берегу, клянусь железными ногами Тлепша, мы должны были на них напасть!
172
кабардинское название Дона
173
кабардинцы называли калмыков тургутами
– Верно говоришь, Сунчалей! – согласился Шот. – Мы бы там слегка поразбавили Балк красной краской. Жаль, не успели встретить вовремя. Кургоко сидит сейчас в лесу вне себя от возмущения: некоторые наши князья не слишком спешили на его зов и дружины привели не слишком многочисленные.
– А кое-кто с охотой покорился бы хану! – вдруг вставил слово безусый паренек.
Сунчалей удивленно вскинул седые дремучие брови:
– Эге! Наша юная курочка запела – быть беде! На этот раз ладно, Бишка, прощаю твой невоздержанный язык. – Он обратился к Шоту и Тутуку:
– От волнения у него это. Первый раз в битву. А вообще он сказал правильно, хотя и должен был помалкивать, пока не спросили…
Некоторое время не только Бишка, но и все остальные молчали, глядя в сторону татарского становища.
Косматый серый войлок дождевых туч висел над горами, упрятывая в своей толще наиболее выдающиеся вершины. Ветра не было, но зябкая сырая промозглость добиралась до костей. Четверке джигитов казалось, что весь мир объят суровым, тоскливо-безысходным раздумьем, словно века покатились вспять – к той далекой древности, когда злонравный бог Пако лишил нартов огня и приковал к скалистому утесу в снегах Ошхамахо доблестного и мудрого Насрёра, хотевшего вернуть огонь людям. Казалось, Насрен все еще там, в ледово-каменном плену, и хищный орел, затмевая свет исполинскими крыльями, терзает печень героя. Другой славный герой – Батараз – еще не убил чудовищную птицу, не освободил Насрена Длиннобородого, тхамаду нартов, и добрый благодатный огонь еще не скоро запылает в остывших очагах и унылых людских душах.