Страшен путь на Ошхамахо
Шрифт:
Удары Тузарова – молниеносные, но расчетливые – были страшны и почти все достигали цели. После него в гуще врагов оставался проход, словно он прорубался сквозь заросли терновника. Вслед за Канболетом продвигался Джабаги, стремившийся занять место бок о бок с другом. Тузаров краешком глаза замечал это и не давал увлекшемуся Джабаги совать в пекло его драгоценную голову.
«Хоть бы он получил, что ли, небольшую царапину, – с беспокойством подумал Канболет, – тогда я приказал бы своим людям силой оттащить Казанокова в безопасное место».
Справа слышались возбужденно-радостные петушиные крики Карабин-
Кары:
– Бей! У-о, адыги, бей!!. – и даже запел от избытка чувств:
– О-о-ри-ра, уо-ри-ра-а-а!
Старый боевой петух вдруг обмяк и склонился к шее коня. Тотчас пара всадников
– Так их, дети! Бей! Смотри, как тузаровский малыш усердно трудится! Учись у него!
Слева от Канболета успешно действовал Тутук. Легкий и проворный, он вертелся среди татар, как балкарский хайнух [178] на льду. За клинком его сабли невозможно было уследить, лишь мелькали алые отблески пламени, отражавшегося в гладкой стали. Пехотинцем он оказался ничуть не худшим (лошадь его погибла), чем всадником.
Хатажуков, еще нынешним вечером мечтавший о чуде, которое могло бы спасти Кабарду, сейчас хотел гораздо большего – полного уничтожения крымского войска. «Проникнуть бы туда, за этот огненный палисад, оградивший шатры ханских приближенных и самого хана! Там Алигот-паша, там Алигоко Вшиголовый! Похоже, что лагерь в лагере удерживали не более двух тысяч человек. Оттуда летят еще стрелы, но никаких вылазок нет. Пожалуй, и быть не может», – решил Кургоко. Он знал, что татары обложены с трех сторон. Четвертая – глубокая пропасть. Он знал, что справа, где начинается спуск к малкинскому броду, путь перекрыт конниками Абашева, Акартова и Балкарукова; на левом фланге пытается ворваться в малый лагерь одноглазый Нартшу со своими абреками и толпами карахалков [179] . В центре – самые лучшие силы. Вот и сын его тоже – Кургоко увидел Кубати в полусотне шагов от себя и невольно им залюбовался, не испытывая за него ни тени беспокойства. «Такие витязи в молодости не гибнут. Они проходят многолетний путь ратной славы», – подумал Хатажуков.
178
волчок из коровьего рога
179
простой крестьянин
– Эге-ей! Растаскивайте повозки! – прогремел вдруг над полем боя оглушительный рокочущий рев, перекрывший весь гул сражения: и тысячеголосые победные кличи атакующих, и отчаянные жалобы избиваемых крымцев, и ржанье лошадей.
– Ха! Тузаров, конечно! – пробормотал вслух Кургоко. – Вовремя он вставил свое словечко…
Возле одной из догорающих мажар появился громила Шот и разнес ее в щепки несколькими ударами своей дубины. Точно так же он поступил с соседней повозкой:
– Вот вам дорога в Крым! Вот вам ханжал! [180] Кабардинцы хлынули в образовавшуюся брешь, подобно водному потоку через пролом в запруде. Первыми были Канболет, Кубати, Тутук, Джабаги и Шот. Не отстал от них и Хатажуков, но здесь он понял, что стремиться дальше – глупо и опасно. Впереди темь такая, словно у тебя повязка на глазах. А возле ушей гудят, как потревоженные шмели, татарские стрелы.
180
каб. — ханская смерть. Так впоследствии стала называться гора, на которой произошло побоище. Потом слово стало звучать привычно для русского произношения — кинжал
Кургоко пробился к Тузарову и велел ему крикнуть, чтобы все отошли за линию повозок и ждали рассвета.
* * *
Накануне вечером, когда Каплан-Гирей, посасывая костяной мундштук наргиле, грелся у себя в шатре среди жаровен с горящими углями, он и мысли не допускал, что возможно нападение кабардинцев. Приказал, однако, на всякий
Вечером он крепко заснул, правда, вздыхал тревожно во сне и слегка постанывал. Ханские телохранители тоже начали клевать носами, поддавшись расслабляющему воздействию наступившей тишины и ночного непроглядного мрака.
От жуткого ослиного рева хан проснулся не сразу.
Пытался еще голову прикрыть подушкой. Изволив же услыхать дикое ржание лошадей, топот множества копыт и гортанные вопли целого войска, охваченного животным ужасом, Каплан-Гирей подскочил на своем ложе и свесил босые ноги с тахты. В шатер вполз на четвереньках Баттал-паша:
О, луноподобный! Нельзя терять времени!..
– Знаю! Еще днем об этом говорили, – съехидничал хан.
– Лучше, ежели наш властелин будет наблюдать за ходом битвы с того берега! – плачущим голосом воскликнул паша.
– Да, конечно, оттуда будет гораздо виднее, – кротко заметил Каплан и, выкатив глаза, прошипел:
– Сгною в яме, ишачье отродье!
Скоро монарх сидел верхом на хорошем рослом коне гнедой масти и, окруженный своей верной гвардией, медленно протискивался к реке сквозь паническую сумятицу этого «вечера потрясений». Турецкие сапожки, украшенные узорчатым золотым орнаментом, он так и не обул. Босиком ехал. Хан и вылез-то из шатра с трудом, так как походное его жилище под натиском мечущихся лошадей повалилось набок.
С краю, у самого обрыва, нукеры Баттала-паши растащили в стороны несколько повозок (они еще не горели) и устремились дальше, рубя клычами направо и налево взбесившуюся толпу своих соотечественников. Наконец добрались до спуска, едва успев выскользнуть из-под клыков капкана.
Каплан-Гирей вспомнил вдруг об оставленном панцире, хотел даже послать за ним, но промолчал: чудесная броня была сейчас так же недостижима, как и луна, с которой сравнивали крымских владык.
В это время обладателем панциря снова стал Алигоко Вшиголовый. В невообразимом хаосе, творившемся на краю плато, он сумел сохранить трезвую расчетливость поведения, действовал быстро и решительно, как хорек в курятнике. Под покосившимся пологом ханского шатра (опорный столб хоть и сильно накренился, но еще не упал) князь нащупал панцирь и теперь пытался запихнуть его в хурджин. Сослепу наступил на чье-то лежащее ничком тело, которое старчески пискнуло и запричитало аятами из Корана: «Бисмилляхи, рагмани, рагим…» В тот же миг край шатра загорелся – вероятно, из жаровни просыпались угли, – и Шогенуков узнал крымского кадия, а тот, выскакивая вместе с князем наружу, узнал Шогенукова. «Сунуть бы ему кинжал между ребер», – подумал князь, но резвый старик уже растворился в темноте.
Зариф ждал тут же, еле сдерживая под уздцы двух беснующихся коней.
Хвост многосотенного ханского сопровождения еще не был защемлен ринувшимися в атаку кабардинскими всадниками. Алигоко с Зарифом успели попасть в общий поток, но двигаться им пришлось по опасному краю пропасти, куда то и дело свергались то пешие, то конные, потесненные сбоку.
Уже возле самого выхода за этот поначалу спасительный, а теперь уже становящийся губительным тележный «рожон» кто-то схватил Алигоко за левую ногу, свирепо визжа удивительно знакомым голосом. Князю нетрудно было догадаться, что это Алигот-паша, потерявший и коня и своих слуг.
– Спасайся сам, пучеглазый! – крикнул Шогенуков и стукнул его по макушке круглым татарским калканом.
Алигот пошатнулся, выпустив княжескую ногу, и, не удержавшись на кромке утеса, сорвался вниз.
Алигоко и Зариф чуть ли не последними просочились на еще не занятое кабардинцами пространство, спустились к броду и поскакали берегом вниз по течению. Теперь им с татарами было не по пути, теперь ничего хорошего ожидать от хана не приходилось.
С рассветом ожесточенная битва возобновилась, но продолжалась недолго. На горе оставалось татар не более тысячи и они не могли оказать решительного сопротивления. Кургоко выяснил: с ханом ушли около двух тысяч конников – и это все, что уцелело от огромного войска. Пленных и раненых было очень мало. Потери кабардинцев сравнительно невелики, всего лишь тысячи полторы.