Страшен путь на Ошхамахо
Шрифт:
Кубати потянул к себе татарский хурджин, притороченный к седлу княжеского коня:
– Вот! – он вынул из сумы знаменитый сверкающий доспех, и всем захотелось до него дотронуться.
– Может, теперь вы меня отпустите? – упавшим голосом спросил Шогенуков, сам понимающий жалкую глупость своего вопроса.
– Как же мы тебя, драгоценный, отпустим? – с притворным изумлением спросил Нартшу. – Ведь вся Кабарда мечтает тебя увидеть!
Желтые глаза Алигоко закатились, рот оскалился редкими острыми зубами, а тело стало потихоньку сползать с лошади.
Жарыча подхватил его, не дал упасть.
– Чего
– Чего, чего! – буркнул Жарыча. – Со страху это он обмирает. Первый раз такое у кабардинцев вижу…
* * *
То «побоище», которое Сана предрекала Кубати, Хатажуков устроил парню в утро суда над беглым князем.
Кубати не очень рассчитывал на благоприятный исход неприятного разговора, но все же был разочарован почти до отчаяния.
– Как ты только мог подумать об этом?! – искренне недоумевал Кургоко. – Неужели твоя кровь ни о чем тебе не говорит?
(В кунацкой тлекотлеша Быкова, у которого гостил князь-правитель в ожидании Кубати и Тузарова, они сейчас были вдвоем, никто им не мешал.)
– Недоставало еще, – продолжал князь, – чтобы внуков моих называли «тумовыми» [186] .
– Разве достоинства людей определяются не их делами? – тихо спросил Кубати.
Хатажуков снисходительно усмехнулся:
186
Тума (каб.) — неравнорожденный
– Было бы, конечно, правильнее ценить людей не по происхождению и не по платью. Однако век наш не прост. Есть вещи, с которыми наше сословие никогда не примирится,
– А если все равно поступить по-своему? – упорствовал Кубати.
– И думать не смей! – рассердился Хатажуков. – Тебе еще встретится в жизни не одна вот такая «голубка с белой шейкой», как в песне поется.
Кубати решил, что на первый раз достаточно, и больше возражать не стал. Будет новый случай и тогда… Как действовать «тогда», он потом придумает.
Хатажуков немного смягчился и сказал напоследок:
– Эх, ты! А еще «бесстрашно смотрящий железу в глаза!» – он имел в виду кузнечное мастерство сына, а может быть, и ратные его подвиги. – Пошли, нам пора. Твой друг Алигоко, наверное, заждался.
* * *
На пригорке, под раскидистыми ветвями старой дикой груши, предстал перед высоким мехкемом преступный пши Алигоко. Суд состоял из двух человек: «уали» – старшего по возрасту князя (в ближайшей округе им оказался один из братьев Ахловых) – и представителя тлекотлешей (так называемый «кодзь» – «добавка»). Эту обязанность исполнял сегодня Инал Быков. Ахлов чувствовал некоторую неловкость: сам этот мехкем – установление сравнительно недавнее, да к тому же никто не мог припомнить, чтоб хоть когда-нибудь суду приходилось решать участь князя.
И вот предстал… Нет, не совсем предстал – Алигоко сидел на пне, покрытом буркой, и опасливо косился по сторонам. У него
Собралось и множество простого люда, окружившего высокий мехкем в почтительном отдалении.
Сначала от Шогенукова потребовали рассказа о том, что произошло семь лет назад, как погибли братья Исмаил и Мухамед Хатажуковы и Каральби Тузаров.
Алигоко не решился повторять свою старую клевету. Теперь он все валил на Мухамеда. Тот, мол, «по бешенству своего естества», поругавшись с братом, нанес ему смертельный удар. Шогенуков не успел его удержать. Затем Мухамед ринулся на людей Тузарова и сразил почтенного тлекотлеша. Шогенуков опять не сумел его удержать. Затем Мухамед бросился разорять дом Тузарова, хотел завладеть этим чудо-панцирем (панцирь стоял на столике-трехножке перед Ахловым и Быковым) и убить Канболета, чтоб сразу же избавиться от кровника. Шогенуков ехал с ним и всю дорогу пытался его удержать, но… это ему не удалось. Затем уже Канболет и Мухамед встретились и… в честном бою… Шогенуков тут уж совсем ни при чем…
Толпа, боявшаяся до сих пор проронить хоть слово из речи Вшиголового, всколыхнулась, тихо зашумела:
– Сам теперь от лжи своей отрекается!
– А бедный Тузаров? Семь лет было кровью испачкано его честное имя!
– И снег настолько бел не бывает, чтоб пес его не сумел загадить!
– Эй, тише! Кубати говорит. Свидетель единственный…
Кубати отчетливо и толково дал понять, как на самом деле вел себя Алигоко: если Мухамед был порохом, то Алигоко – тлеющим фитилем. А что касается панциря…
Шогенуков вскочил и протестующе поднял руку:
– Можно ли принимать на веру эти слова? Он тогда еще совсем ребенком был, а потом семь лет ехал на чужой арбе и все тузаровские песни выучил наизусть!
Ахлов расправил пышные свои усы и важно изрек:
– Да… дело это темное. До конца его трудно прояснить. Но главное князь Алигоко теперь признал, что не Тузаров был виновен в той самой резне…
– Князь Алигоко – человек умный, – послышался насмешливый голос Джабаги. – Он знает, что явную клевету опровергнуть гораздо легче, чем отделить правду от лжи, особенно там, где правда и ложь искусно перемешаны.
Толпа встретила высказывание своего любимца одобрительными возгласами:
– Правильно, Джабаги!
– Сильно сказано!
– Джабаги – наш!
Ахлов и Быков выжидательно посматривали на Кургоко.
– Мехкем хочет, чтобы я сказал, – князь поднялся со своего места. – Не стоит больше говорить о делах, касающихся семей Хатажукова и Тузарова. Слава аллаху, кровной вражды между нами не ожидается. Поговорим наконец о подлом предательстве Алигоко. Какое у него может быть оправдание в том, что он изменнически предупредил Алигота-пашу о нашем нападении и помог ему бежать? Чем он ответит за пребывание во вражеском стане, за разбойный налет на дом лучшего в Кабарде оружейника Емуза и убийство этого достойного человека?