Страшен путь на Ошхамахо
Шрифт:
Чтобы никто из соплеменников не забывал о том, откуда он, царский посланник, прибыл, но и помнил также, что он человек для Кабарды свой, Александр появлялся на людях то в мундире Преображенского полка и уставном парике, то в черкеске и кабардинской шапке, и тогда выделялся из окружающих лишь чисто выбритым лицом. Во время застолий он произносил красивые хохи, тонко льстил и грубовато острил. Если Черкасский и не слишком искусно играл в ту игру, которая называется дипломатией, то, но крайней мере, умел произвести впечатление как человек искренний, честный и убежденный в правоте своего дела.
По-настоящему ожесточенный спор разгорелся лишь однажды – во время пиршества в доме князя Татархана Мурзаева.
Летняя
В просторной кунацкой тесно и шумно; колеблются огоньки высоких свечей, подаренных гостем, пышут жаром догорающие в очаге поленья; лица людей блестят от пота и хмельных напитков.
– Воллаги, биллаги, я не понимаю, как можно идти: с гяурами против единоверцев? – кричал упрямый князь Мухамет Кургокин. – Пусть мне это объяснят!
Татархан, к которому сам Петр Первый обращался лично в своем послании, укоризненно покачал головой и заговорил спокойно, рассудительно:
– Вместо того, Мухамет, чтобы сопровождать божбой каждое слово, ты бы вспомнил поговорку: «У клыча один закон: раз наточен – рубит он!» И еще: «Волк жеребенка режет – на тавро не смотрит». Наши единоверцы! Сколько раз опустошали они землю нашу, сколько людей угнали и чужеземную неволю! И сейчас они готовятся к новому разорительному набегу. А новый хан требует от нас уже не три, а четыре тысячи молодых парней и девушек. Бахчисарайские владыки с их калгами и нурадинами и последние годы стали сменяться быстрее, чем листва на деревьях, и каждый спешит урвать от Кабарды кусок пожирнее!
– Твое слово мне но душе, князь Татархан, – сказал Касай-бек Атажукин. – Что значит вера? Это – одежда! А безносому хоть золотую черкеску сшей, красавчиком его не сделаешь!
Отверз уста и высокомерный князь Ахлов, поправив на голове высокую свою шапку:
– Относительно жеребенка и тавра… Как тебе, дорогой Кургокин, можно объяснить еще понятнее? У меня есть кони всякой породы, а тавро на них одно и то же. Мое тавро, ахловское. А у моих родичей тоже есть кони таких же пород, как у меня, но они отмечены другим тавром.
Одобрительные возгласы и вежливый смех оглашали кунацкую после высказываний Атажукина и Ахлова.
– Клянусь, правда! Мы с урусами по породе близкие, хотя дамыги на нас разные?
– А с татарами и турками – мы кони разных пород!
– Точно, разных, хотя пророк одним тавром нас прижигал!
– А когда-то ведь у нас с русскими и вера была общая!
– Греческая религия у кабардинцев даже намного раньше была, чем у русских.
Только Ислам-бек Мисостов недовольно кривил тонкие капризные губы, а Кургокин мрачно вперил свой взор в стоявший перед ним серебряный потир.
Черкасский улыбнулся, казалось, улыбкой добродушной, примиряющей и даже немного застенчивой, сам же с волнением ждал, что скажет Джабаги Казаноков.
Джабаги заметно изменился за последние четыре года. Черты лица стали резче, глаза смотрели строже, не так весело, как раньше. В черной бородке уже появились белые нити.
Все голоса, будто по взаимному соглашению, вдруг умолкли, а все взгляды обратились на Казанокова. Стало тихо.
Джабаги медленно поднялся со своего места. Посмотрел в сторону открытого дверного проема. Из темноты доносился тысячеголосый лягушачий орэд.
– Разгомонились, как татарское войско на привале, – сказал чуть задумчиво Казаноков. Прозвучал негромкий короткий смех, всколыхнулись огоньки свечей, и снова стало тихо: о чем поведет речь тридцатилетний старейшина?
– Многие из вас видели древние памятники на берегах Зеленчука и Этоко,
– начал Джабаги. – Им более тысячи лет. Надписи, вырезанные на этих каменных обелисках, сейчас никто уже не может прочесть. А ведь там выбиты греческими
– Аллах покарает тебя за эти слова, Джабаги! – не выдержал Мисостов.
Казаноков ответил добродушно:
– Возможно, Ислам-бек, возможно. Так же, как тебя за твои слова покарает Иисус. Но я продолжу, с твоего разрешения, князь. Итак, взамен неисчислимых утрат – и ценой губительного сокращения численности нашей – мы получили ислам. Те, кто загораживает нам свет, идущий от более просвещенных народов, хотели бы вечно держать нас в темноте и рабской зависимости. Турки и крымцы теперь лицемерно объявляют кабардинцев своими родственниками по религии. То, что они раньше брали у нас силой, расплачиваясь за это кровью немалой, в будущем намереваются брать задешево. Испокон веков более сильные мусульманские державы стремились превращать слабые соседние государства (даже исповедующие тот же ислам) в свои хлебные закрома, скотные дворы, в свои конюшни и воинские становища, откуда можно черпать молодые свежие силы для все новых и новых походов.
– Но ведь это для священных походов! – прервал Кургокин.
– Казауат! [190] – значительно произнес Мисостов. Насмешливая улыбка тронула губы Джабаги:
– Прежде чем убить собаку, ее объявляют бешеной. Любой казауат – это поход за чужим добром. Вы знаете, с чего началась «священная война» пророка Магомета? С ограбления мирного купеческого каравана корейшитов!
– Ты хочешь быть в рабстве у русских? – не унимался Мисостов.
– Нет, – возразил Казаноков. – Хотя у нас и распространился ислам, что означает «покорность», но никогда это свойство не было присуще адыгам. Покорность – это не наш обычай, князь Ислам! – Джабаги выделил ударением имя князя и, как бы случайно, забыл произнести окончание «бек». – Мы – народ малочисленный, но не слабый. И даже приняв мусульманскую религию, наш народ никогда не станет следовать тем предписаниям, которые унижают честь и достоинство человека, будь это женщина или ребенок, христианин или язычник. Да и царь Петр хочет не поработить нас, а дружить с нами. Мы не должны будем ему платить ясак или давать ясырей. Наоборот, он сам собирается платить нашим старшим жалованье. А что должны мы? Помочь ему, когда турки и татары вновь нападут на низовые русские земли; если же нападут на нас, мы тут же получим помощь незамедлительную от него. Ему нужно только знать, что здесь, между Ахыном и Хазасом, живет верный друг. Надо ли еще доказывать, что самой судьбой, еще во времена царя Ивана, адыгам предначертан был единственно правильный путь – идти вместе с русскими, а не с их извечными врагами. Незачем нам искать дальних родственников, когда у нас рядом – добрый и сильный старший брат!
190
то же, что и газават, — священная война
Казаноков обвел присутствующих взглядом проникновенно-внимательных глаз – они казались у него дивно завораживающими, когда он говорил о важных вещах, – молча постоял немного, словно ожидал каких-то возражений, и сел.
Некоторое время в хачеше царила задумчивая тишина. Было слышно, как во дворе пофыркивают кони.
Тихим взволнованным голосом, будто не желая нарушить торжественность тишины, заговорил Черкасский: – Слово нашего брата Джабаги имеет широкие крылья. Оно долетит до северных морей, останется нашим потомкам в наследство. Хотя я живу далеко от родной земли, но ее душа всегда со мной, ее адыге хабзе всегда со мной. Эта душа сейчас мне подсказывает: