Страшен путь на Ошхамахо

Эльберд М.

Кургоко намеревался преследовать хана и добить его окончательно, но другие князья не выразили явного желания уходить от оставшегося на плоскогорье богатства: здесь было столько оружия и уцелевших лошадей! Возбужденные уорки рыскали по полю, а над полем кружились тучи воронья.

Шогенукова нигде не обнаружили. Зато Алигота-пашу князь-правитель увидел застрявшим в развилке корявого дерева, выросшего на одном из карнизов каменистой кручи. Это дерево росло всего в паре саженей от края обрыва, но паша был мертв: ясно, что сердце его просто лопнуло от страха. Кургоко разочарованно

поморщился, а встретившись с вопрошающим взглядом Джабаги, только махнул рукой. Неподалеку от них заглядывал в пропасть Шот.

– А еще говорят: «Стемнеет – мусор не выбрасывай». Плохая, мол, примета. Мы поступили наоборот – и нам же удача! Где теперь грозный хан?

– Так ведь гость поел – и на дверь поглядывает! – ответил другу Тутук. – А мы хорошо угостили хана.

От того места, где был шатер Каплан-Гирея, брел усталой походкой Ханаф.

В одной руке он держал веревку, привязанную к шее своего чудом уцелевшего ослика, в другой – чудесные ханские сапожки.

– Сто лет тебе жизни, Кургоко-пши! – сказал Ханаф. – И всю жизнь таких вот побед. А это ханская обувка. Тебе несу…

– Возьми себе, – улыбнулся Кургоко, – И пусть твои внуки своему деду славу поют. Осел живой? Ну и дела!

– Ага! – кивнул головой Ханаф. – Геройский осел. Вот я думаю, надо бы моего серенького в сословие уорков перевести. Он заслужил.

Джабаги и Кургоко рассмеялись.

– Серенького – не знаю, – сказал князь, – а тебя, Ханаф, переведем. Как ты считаешь, Джабаги?

– Он заслужил, – серьезно ответил Казаноков.

* * *

Кубати и Канболет нашли Куанча, извлекли из-под убитой лошади. Парень пришел в себя и тихо улыбался.

– Хорошо… Ладно… – шевелил бледными губами.

* * *

Спустившись с плато, кургоковское окружение пировало на лесной поляне. По справедливой на этот раз прихоти судьбы княжеская прислуга наткнулась на отару овец, принадлежащую, как выяснилось, самому Шогенукову. Баранины хватило на все ополчение.

В сторонке от знати устроились тесным, кружком вокруг своего огня хатажуковские земляки. По соседству от них – Нартшу и его лихие наездники,

– Жаль, с нами нет больше старика Сунчадея, – вздохнул Шот. – Потешилась бы сегодня душа его белая… Вот и жареной барашки тут вдоволь…

– Зато твоя душа натешится вдоволь, – заметил Тутук. – Она ведь у тебя в желудке помещается.

– Вот язва! Я не виноват, что у нас нечем, кроме воды, запивать эту жратву!

– Шот потянул воздух расширенными ноздрями:

– Ветерок со стороны княжеского «стойбища». Там пьют не воду!

– Ну что же, малыш! – пожал плечами Тутук. – Кому сливки, а кому и кун-дапсо! [181]

– Клянусь вот этой бараньей лопаткой, я догадываюсь, что они пьют! Это…

181

каб. —

молочная сыворотка

– Да что там догадываться! Ты погадай лучше…

– Можно. – Шот отломил от чисто обглоданной лопатки, от ее широкой части кусочек кости. – Вот и для поводьев зацепка – на счастье. Помните, как лошадь однажды понесла всадника и сбросила его? Дело было зимой, на обледенелой дороге, в которую вмерзла ребром такая же лопатка. Кусочек кости был у нее выщерблен и за этот крючок поводья и зацепились, лошадь не убежала. С тех пор знающие люди гадают только по выщербленной лопатке!

– Да мы знаем…

– Не перебивай. Теперь гадать начинаю – Шот поднял полупрозрачную кость к глазам и стал вглядываться в нее на просвет. В это время солнце, предвещавшее хорошую погоду, уже поднялось над кромкой, леса. – Вижу я, осень будет не слишком дождливой, а зима холодной и снежной. Наш скот благополучно дотянет до весны, но поработать нам придется много и тяжело. Татары явятся в Кабарду не так скоро, зато собственные уорки будут грабить усердно и чужими руками крапиву рвать…

Тутук насмешливо фыркнул:

– Видали, какой провидец! Нартшу, который случайно услышал слова Що-та, подошел поближе и сказал:

– Ты хорошо гадаешь, удалец-шао, но мой единственный глаз заметил то, что укрылось от твоих двух. Дай-ка сюда. – Он взял кость, посмотрел сквозь нее на солнце и коротко объявил:

– Сейчас мы будем пить то, что пьют пши, – бросил лопатку, вернулся к своим молодцам, стал с ними о чем-то шушукаться.

Двое парней проворно вскочили с лежащих на земле седел и бесшумно канули в заросли кустарника. Скоро они вернулись с пузатым коашином величиной с бычью ляжку. Из горловины вылетел пхамыф, и дивный запах распространился на двадцать шагов в окружности.

– Хмельной мед! – радостно взревел Шот. – Чтоб мой нос мыши отгрызли, если это не хмельной мед!

– Да, он самый, – подтвердил Нартшу. – Высокогорный, пастбищный. Мы его с княжеского пира… одолжили.

Это был крепкий пьянящий мед из цветов рододендрона и азалии.

* * *

Сведения о Шогенукове князь Кургоко получил самым неожиданным образом. К нему привели трясущегося от ужаса пленного кадия и писаря-грамотея с ожогами на лице.

Когда кадий узнал, что ему как особе духовного звания бояться нечего (даже обещают отпустить с миром), он осмелел, хлебнул меда и стал выступать с благочестивыми увещеваниями:

– Воистину преуспевают лишь боящиеся аллаха! – изрек он.

Боялся ли аллаха Каплан-Гирей, спросили у него.

Старик находчиво ответил, что еще не пришел день, когда «небо поколеблется, а горы начнут двигаться», и крымцы еще вернутся, ибо «кровь пролитая вопиет о крови», и возмездие неизбежно. И еще он напомнил изречение из Корана: «…дурной человек будет кусать тыл руки своей и скажет: «О, если бы аллаху было угодно, чтобы я последовал по пути вместе с пророком!»