Страшное гадание
Шрифт:
И вот тут Олег понял, что кузен его по сути своей воистину англичанин! Что сделал бы на его месте русский? Понятно, опрометью кинулся бы в родовое имение: вступать в права наследства, искать убийцу брата и мстить. Десмонд же и ухом не повел в ответ на увещевания дядюшки Чердынцева поскорее закрепить за собою наследственные права на лордство! Он не сомневался, что все это уже совершено лучшими в мире британскими судьями и никто ему дорогу не перейдет, состояние его останется в неприкосновенности. «Англия – это закон!» – только и сказал в ответ Десмонд, а вслед за тем выразил пожелание немедля осмотреть свое нижегородское имение и получить все бумаги на него: ведь неизвестно, когда он снова прибудет в Россию, так что формальности следовало исполнить незамедлительно.
– Разумеется, ведь Россия – не Англия! Здесь у нас вор на воре сидит и вором погоняет! – усмехнулся старший Чердынцев, усмотревший в сем заявлении Десмонда прямое к себе недоверие, и, швырнув на стол бумаги, подтверждавшие права племянника, удалился.
Отношения в доме сделались натянутые… Граф, впрочем, был человеком слова и дела, опять же – память о любимой сестре все еще владела сердцем. Несколько охладев к бесцеремонному племяннику, он препоручил его Олегу. Вот так и вышло, что в Воротынец Десмонда сопровождал молодой Чердынцев; он же помогал исполнить всяческие формальности, отыскать хорошего управляющего. Дела, однако, затянулись… Сперва Десмонд намеревался воротиться в Петербург по первопутку, чтобы добраться до Англии к Рождеству, затем стал чаять успеть к Рождеству хотя бы в Петербург!
Одним словом, судьба распорядилась так, что ночь перед Рождеством двоюродные братья встретили в пути…
Самое обидное, что дом был в каких-нибудь трех верстах, когда сани вдруг стали, и внезапная остановка сия прервала не только плавное движение, но и тягучую дремоту, в кою погружены были седоки. Сначала они, конечно, ничего недоброго не заподозрили, а только сонно, тупо таращились в полутьму, рассеиваемую игрою огня за дверцею малой печурочки, наполнявшей возок своим жарким дыханием (путешествовали Чердынцевы всегда с такими удобствами, которые превращали тяготы и нудное течение времени почти в удовольствие).
Олег потер ладонью запотевшее оконце: в возке были настоящие стекла, даже не слюдяные вставочки! Ох и заметь! [5] Вихри неслись над землей, взмывали к взбаламученным небесам, и чудились в них некие непредставимые существа с разметавшимися белыми волосами, неимоверно длинными руками, белые лица, огромные хохочущие рты… Он быстро перекрестился.
– Ну и ночка! – пробормотал, зябко поеживаясь. – Истинно праздник для нечисти. Удалая ночка, разбойничья! Сейчас бы на посиделки нагрянуть, не то в баньку.
5
Вьюга, метель (старин.).
– О, bagnio! – услышав знакомое слово, оживился Десмонд. – The bagnio, good, yes, да?
Олег хихикнул. Кое-каких русских словечек кузен, оказавшийся весьма смышленым, поднабрался. Он умел вполне сносно объяснить прислуге, что «каша – now, bad, but, блини – yes, very good!». Но почему-то упорно именовал кафтан армяком, доводя лакеев до судорог в усилиях сдержать непочтительный хохот, и недоумевал, почему в его присутствии у них начинают болеть животы, – но все же его «о-де-ва-ся, please!» – было всеми понимаемо. Зато полюбившуюся баню Десмонд упорно называл the bagnio, что по-английски, как известно, значит – веселый дом, и как Олег ни сдерживался, он не смог не засмеяться, тем паче что на ум пришла очень подходящая история.
– А ведь и верно! – воскликнул он. – Веселый дом! Я в прошлое Рождество пошел с нашими дворовыми к девкам на посиделки, в деревню. Ряжеными мы пришли, меня никто не признал, – поспешил он пояснить, увидев, как удивленно взлетели брови Десмонда: как это, мол, так, лорд Чердынцев предается простонародному веселью?! Все-таки правду говорят про англичан, что они жуткие задаваки… как это по-ихнему?.. снобы! – Но весело было. Я в жизни так не веселился. Пели, плясали, бутылочку крутили, целовались все подряд. А потом заметил, что девки по одной, по две куда-то бегают. Думал, по нужде, но нет: возвращаются – и ну шептаться, причем кто веселится еще пуще, кто печалится. Спросил парней, те и говорят: небось девки в баню гадать бегают. А знаешь, как в бане гадают?
– Гада-ют? – поразился Десмонд. – What is? Где моются?
– Вот-вот, – кивнул Олег. – В ночь на Рождество прибежит девка в пустую баньку, станет спиной к печке, юбку задерет и молвит: «Батюшко-банник, открой мне, за кем мне в замужестве быть, за бедным аль за богатым?»
Хоть английский Олега за время общения с кузеном существенно улучшился, он все же засомневался, правильно ли выражается, уж больно выкатились глаза Десмонда. Впрочем, тут же стало ясно, к чему относится это недоумение.
– Юбку задирают? – прокудахтал Десмонд, едва сдерживая смех. – И что потом?
– Потом банник, стало быть, должен девку по заднице погладить. Ежели теплой лапой погладит, будет у нее муж добрый, ежели холодной – злой. Мохнатая лапа – быть девке за богатым, голая – за бедным. Вот такое гадание!
– Ну, ну и что потом?! – понукал Десмонд, чуя по улыбке Олега, что в сей вечер стряслось нечто особенное.
Молодой Чердынцев не заставил себя долго упрашивать:
– Там девка была одна – Аксютка, ну, хороша, будто яблочко наливное. Титьки – во! – Он очертил два фантастических полушария, потом, заметив, что Десмонд в сомнении поджал губы, слегка приблизил окружности к реальности: – Ну, вот такие, не меньше! Задница – тоже будь здоров. Идет – аж вся колышется. Ну я и говорю Костюньке, лакею нашему: мол, я сейчас отлучусь, а ты Аксютку подговори в баньку пойти, тоже на суженого погадать, а то, мол, и не заметишь, как в девках засидишься! Да когда она пойдет, говорю, постереги, чтоб никто туда более не совался. Костюнька – он смышленый: не зря его батюшка в наш петербургский особняк отвез, поставил там помощником управляющего! – мигнул мне: все, дескать, слажено будет! Я вышел тихонько – да к баньке. Зашел, затаился возле печки. Кругом тьма египетская, только луна сквозь малое окошечко едва посвечивает. Ночь выдалась тогда лунная, не то что теперь. Стою – стужа лютая, зуб на зуб не попадает, а девки все нет. Ну, думаю, быть тебе битым, Костюнька, не послушалась Аксютка! И вдруг – чу! – снег хрустит под торопливыми шажками. Бежит со всех ног! Вскочила в баньку – я аж дышать перестал, – огляделась, да что в такой тьме увидишь? Повернулась к печке спиной и юбки – р-раз! – на спину себе забросила. Задница у нее – ну, сугроба белее! Как поглядел я на это богатство – у меня едва штаны не прорвались. А она из-под юбок своих бормочет: покажи, мол, банник-батюшко, каков будет мой суженый? Я руку-то нарочно за пазухой держал, она не то что теплая – горячая была. Погладил я Аксютку – она аж взвизгнула, но ничего, наутек не кинулась. Я ее сперва легонько потрогал, потом осмелел: огладил всю, пощекотал так, что она пуще изогнулась. Узрел я… сам понимаешь что. Ну, только что волком не взвыл, такой пожар в чреслах разгорелся! А она девка-дура, на лавку локтями оперлась, чтоб стоять удобнее, ноги расставила да и говорит: «А покажи мне, батюшко-банник, каково-то будет мне с мужем жить, сладко ай нет?»
Я так и обмер!.. Сперва хотел ее пальцем потрогать, но уж терпеть мочи не было. Вмиг штаны спустил да как наддал – она и пикнуть не успела, как я в нее ворвался. – Олег возбужденно перевел дыхание. – Ну, словно в печку сунул, скажу я тебе! Аксютка аж с лавки свалилась, но я своего не упустил! Барахтались, пока я вовсе не опустошился. И сзади ее, и спереди, и всяко разно. А ей хоть бы что: подскакивает да приговаривает: «А ну, еще, банничек-батюшко, а ну, наддай пару и третьего, и четвертого!» Прыткая оказалась – жаль, что не девка уж была. Хоть и печалился я, что распечатанною она мне досталась, а потом понял, что нет худа без добра: кой-чему ее успели научить прежние ухажеры, да лихо научить! Ну, когда я встал – ноги, вот те крест, были как у юродивого, тряскою тряслись и подгибались, – то сказал Аксютке (она так и валялась на полу, вишь, не только она меня, но и я ее крепенько уходил!): «Быть тебе, – сказал, – за богатым, Аксютка!» Слово я свое исполнил: сперва в дом взял, а когда намиловались вволю и молодка зачреватела, выдал ее за Костюньку. Tеперь оба в Петербурге, в доме нашем, надзирают за хозяйством, сынок у них растет…
– Твой сын? – удивился Десмонд. – А отчим его не обижает?
– Попробовал бы! – воздел крепкий кулак Олег. – Нет, любит, как своего. Мальчишке и невдомек, что он барский байстрюк. Зачем ему лишние мечтания? Костюнька знает, что я ни его, ни мальчонку не обижу, да и Аксютку… – он хмыкнул, – не обижаю никогда. Бывало, надоест в Петербурге по непотребным девкам заморским тощим таскаться, вернешься домой, скажешь: «А ну, Аксютка, взбей перинку!» – она тут же, где попало, хоть на полу, хоть на лестнице, хоть в спальне моей, бряк на спину – и ноги врозь.