Страсти по Фоме. Книга 1
Шрифт:
Он включил телевизор, там был теннис.
— Благодарю вас, Андрей Андреевич!
Лев Андреевич, похоже, плавал в тех же водах, что и Фомин, и его тоже нисколько не расстроило и не удивило произошедшее. Неплохая у нас компания, подумал Фомин. Только вошедшая Ирина казалась огорченной, но и она быстро успокоилась, видя как по-домашнему обсуждается Большой шлем Сампроса.
Уходя, Лев Андреевич незаметно сунул Ирине свою визитку.
— Чтобы никто не сошел с ума, — шепнул он…
20.
После этого Фомину стали сниться сны, странные: на него нападали, избивали, похищали. Все это он выдавал Ирине, которая сходила с ума от его навязчивых кошмаров. Но страдала не только она, но и все кто его слушали, когда он надирался, как матрос на берегу по самую ватерлинию. Его давно считали психом и старались держаться подальше, чтобы случайно не обидеть недоверием. Только Леша его понимал: четыре ящика коньяка в месяц, тут и Гегеля будешь понимать.
Ирина, казалось, забыла о своем намерении уйти от него и он с болезненной тревогой ждал, когда она об этом вспомнит, потому что пить он меньше не стал, тем более, что находились пока еще собутыльники готовые слушать его бредни. Но было еще нечто другое, что заставляло его пить.
После визита Льва Андреевича открылась вдруг Фоме тоска невиданная, то есть она была и раньше, и тоже не сладкая, но то, что творилось с ним сейчас, казалось настоящим концом света — смертным концом, не видимым им ранее то ли из-за боли, то ли еще от чего. Теперь Фома столкнулся с чем-то совершенно запредельным, страшным и пустым, и ужаснулся. Тоска представала перед ним либо бессмысленной странно знакомой старой каргой, вызывающей физическую тошноту, — либо головокружительной бездной, черной дырой, куда его неудержимо тянуло, несмотря на ужас, как тянет самоубийцу петля, подарившая однажды сладкую смертную истому.
Что это такое? Зачем все это? зачем я? — вставали перед ним мучительные вопросы, и их вопросительные крючки казалось рвали его изнутри. Он искал любые способы, но помогало только беспробудное пьянство, как раньше — от головы, и хотя она болела все реже, пить теперь приходилось до положения риз, иначе старуха в самый неподходящий момент высовывала свое мурло из-за чьей-нибудь спины и усаживалась за стол.
— Появилась, образина! — обреченно вздыхал Фома.
— Lookatyourself! — отвечала она, как правило по-английски, тем самым подтверждая, что скука и тоска пришли оттуда — развезли ее сыны Альбиона в период великой империи из своих родовых гнезд по всему миру.
Впрочем, карга, словно издеваясь над ним, продолжала уже мешая языки и понятия: гамарджоба, ген швали! Камон сава, майн тухес? Омниа тристи эними — не так ли?.. Фома бросал в нее бутылки, посреди нешумного уютного бара, и Леша придумал ему стол подальше от клиентов.
Пить с Тоской все равно что справлять собственные поминки, и Фома спешил надраться как можно раньше, чтобы не видеть могилы. Он начинал уже с обеда и Ирина со страхом ждала того момента, когда он начнется
— У тебя же все есть! — пеняла она ему. — Работа, деньги, дом. Даже спать есть с кем, если уж ты меня не любишь!
— Да почему же не люблю? — вяло сопротивлялся Фома.
— Потому что ты пьешь! Если бы любил, не пил! Что я не чувствую?
— Те, кто любят, бросают пить?
— Может и не бросают, но пьют по-человечески.
— Это как?
— Понемногу!.. Причина, во всяком случае, должна быть веская!
— А у меня веская причина!
— Какая причина у тебя теперь? Раньше была голова, понимаю, но сейчас?
— У меня Тоска, — говорил Фома, — с большой буквы.
— Ну вот, — с печальным удовлетворением кивала Ирина, — а говоришь, что любишь. Какая может быть тоска, если любишь?
И она принималась грустить прямо при нем, но все чаще…
— Это унизительно, в конце концов! — взрывалась она. — Выпрашиваю тут!.. Какая у тебя тоска, к чертовой матери, отвечай?
— Если бы я знал, какая… Это скорее, знаешь, старуха такая… Пушта, Пустошь!
— Пустошь? Что ты несешь? Должна же быть причина!
— Наверное должна, — соглашался он, нутром ощущая всю тягомотину разговора. — Я не знаю, зачем я всем этим занимаюсь?
— Но это же типичный вопрос алкоголика! Ты спиваешься! Мой папаша тоже все время орал, что ему скучно, что он не понимает, зачем он живет! Ты тоже хочешь стать алкоголиком и решать мировые проблемы?.. Начало ты уже сделал — не ходишь на работу вторую неделю! А там тебя, между прочим, уважали и ценили!
Ирина честно пыталась понять его конец света, и Фомин чувствовал себя предателем: ему было неинтересно, скучно. Хотелось выпить. Заканчивалось почти всегда одним и тем же: он с его талантами мог бы быть директором агентства, да кем угодно, а он!..
— Ну будет у меня вместо менеджерской тоски — директорская! Тогда не только пить, я стреляться начну каждый день. Ты этого хочешь?
— Я ничего не хочу!!
Она даже пыталась торговаться: не подпускать его к себе пьяным.
— Выбирай: или тоска твоя стеганая с пьянством, или я!..
Фомин, не задумываясь, выбирал ее. Пропади она пропадом эта тоска с пьянством, говорил он, улыбаясь своей странной улыбкой, и у Ирины все плавилось.
— И как это у тебя получается? — удивлялась она. — Ведь ты пришел мертвый!
— Если любишь, смерть не страшна! — врал Фома.
Но тоска преследовала его, то что оказалось перед ним, то что называлось его жизнью, поражало его своей пошлостью и скукой. Перед ним вновь и вновь вставала, ухмыляясь, безобразная старуха, как итог, так что жить после этого казалось кощунством.
Это я?.. Это моя жизнь?.. Подсознательно он ждал совсем другого, потому так настойчиво и истово вспоминал он свою прежнюю жизнь в первое время после реанимации. Выпив же чашу воспоминаний до дна, ничего, кроме горечи, он не ощутил: