Страсти по Фоме. Книга 2
Шрифт:
— Мэя! — закричал Фома, опережая ее вопросы. — Что ты там навела в стаканчике? Маркиз попробовал промыть глаза и теперь у него рот не закрывается!
— Глаза?! — ахнула Мэя. — Зачем глаза, маркиз?
Маркизу сказать было нечего. Отбросив краги, он судорожно не знал за что схватиться: за долбаные глаза или за раздолбанные тестикулы?. Но дама? но щит? но шлем? Горе его было трудно описать и он что-то вопил по поводу полного уничтожения на куски, на крошки, до мокрого места всухую!..
— И я ему то же! Зачем, говорю, милейший Вало?.. Это, говорю, полоскание для
Фигура Фомы выражала глубокое офтальмологическое изумление.
— Бывает такая катаракта, Мэя?.. Мне она показалась странной!..
Он стоял во всей красе халата, опершись о меч маркиза и поигрывая ножом, глаза его при этом были невероятно округлены.
— Но кинжал мне нравится. Вы в каком магазине отовариваетесь, Вало?
— Пойдемте, маркиз, я промою вам лицо! А то граф еще долго будет шутить, — сказала Мэя, помогая несчастному разогнуться, и на ощупь, с залитым слезами лицом, перейти в комнаты.
— А вам, граф, должно быть стыдно оказаться неловким! — добавила она, подозревая за преувеличенным удивлением Фомы подвох.
Тем более, что полное вооружение маркиза, поза, в которой она его застала, крик, не оставляли сомнений относительно его намерений и того, что из этого получилось. Но странное дело, женщины всегда на стороне побежденных и униженных, и Фома, видя, как заботливо и ласково ухаживает Мэя за маркизом, даже пожалел, что пострадал не он. Однако, вспомнив, что остаются-то эти странные женщины, при наличии выбора, все-таки с победителем, он успокоился.
— Да мне стыдно, Мэечка, стыдно! — ухмылялся он, демонстрируя собой стыд, собирающийся в баню. — Я даже подарю маркизу еще один щит — на зад, тогда он будет в полной безопасности против любых промываний! Даже против кружки Эсмарха!..
Вало застонал от огорчения, что сам не придумал такой штуки. Но откуда ему было знать, что кроме прямых ударов есть еще и обводные, и что даже есть игра, построенная на этом. И будь на месте Фомы Роберто Карлос де Пушечный Удар Из Бразилии, страшно даже представить, как болели бы глаза у маркиза!..
Щит маркиза мешал ему наклоняться для промывания и он, в конце концов, убежал, пробормотав извинения Мэе и неясные проклятия всяким проходимцам.
— Ну, теперь в баню? — предложил Фома.
— Да я вас одного и не отпущу, граф! Вы еще кого-нибудь покалечите, по пути.
— А я? А меня? — обиженно вскричал Фома. — Меня только и думают, как покалечить в этом замке! Каждый раз, идя в баню, everytimeyougotobath, я рискую сильно нарушить кислотно-щелочной баланс своей жизни!
— Граф, вы даже не представляете, как меня радует ваша живучесть!
— А может, ну её? — засомневался вдруг Фома, глядя на Мэю все более любезно. — И так времени до войны меньше, чем до обеда.
— Сэр рыцарь, где ваша сдержанность? — ахнула испуганно Мэя.
— Как где?!..
Сдержанность Фомы была как раз при нём. И слава творцам, у Мэи не оказалось никакого оружия, кроме обычной неотразимости, которая, впрочем, только еще более увеличивала сдержанность
7. Война за родину и девки, ночной налет и смерть с косой
На плацу, перед главными воротами, толпились люди, собрались и те, кто уходили в поход и те, кто их провожали, то есть весь двор вместе с городским ополчением. К ополченцам провожающих не пустили, вернее, когда их пустили через ворота, они бросились к Фоме-чудотворцу, требуя кто чего: исцеления, денег и даже белые билеты для родственников, несмотря на присутствие военных чинов. И все старались, хотя бы, прикоснуться к бывшему странствующему рыцарю и покойнику, а ныне почти канонизированному святому мученику графу Иеломойскому на крови супостатов Джо и Скарта.
Пришлось выставить за ворота всех, кто не имел отношения к походу и непатриотично желал комиссования своим близким. Площадь довольно бесцеремонно очистили. Особенно усердствовали в этом мероприятии военные врачи и коновалы, которые попутно признали годными для военного тягла еще несколько человек, особо рвавшихся к графу, зарвавшихся то есть в гражданской жизни.
После пополнения рядов ополченцев провожающими, король сказал краткую, но энергичную напутственную речь, пытаясь возбудить патриотизм среди присутствующих. Но это ему не удалось, лишения перевалили ту грань, до которой ищут внешних врагов в своих бедах. События последнего времени не внушали оптимизма уже никому, война была долгой и безуспешной, о чем все знали, несмотря на официальную пропаганду блестящих кампаний, и кто уходили с этого двора на фронт, те, как правило, оставались там до тех пор, пока не пропадали вовсе, и это тоже не было секретом. Как-то сама собой приходила на ум крамольная мысль, что что-то неладно в самом королевстве.
Войск у короля в городе оставалось только на личную охрану, и не прибудь отряд наемников (от экономии на Фоме) и подкрепление от сына короля, нынешнее ополчение выглядело бы весьма неубедительной ватагой оборванцев, шалящих на дорогах. Но и подкрепление, особенно из своих, усталых и измотанных людей, не бодрило глаз народа.
В общем, атмосфера была гнетущей и совсем не праздничной, вопреки стараниям военной канцелярии; даже воинские флаги висели понуро и виновато. Оставалась только вялая вера в чудо и в чудо-рыцаря, который каким-то странным образом умудрялся выходить невредимым из любых передряг, что нападения разбойников, что поединок, что могила, оставаясь при этом все тем же рыжим, хотя и недоканонизированным. Но поединок это одно, а война совсем другое, тяжко думали в толпе.
Разрешение прощаться внесло еще и некоторую истеричность в общую атмосферу, люди прощались навсегда и знали это, и все равно не верили. Тревога и безнадежная печаль полыхали своими пепельными крыльями на плацу королевского замка, нивелируя лица. Плач и крики, сначала слабые и робкие, вознеслись над крепостной стеной и возбудили такой же крик по ту ее сторону, где толпились горожане. Играл оркестр, но никто его уже не слышал, а толстому тенору-гермафродиту посоветовали заткнуться по добру по здорову.