Страсти по Юрию
Шрифт:
Владимиров начал сильно волноваться: эти мысли, пришедшие вдруг сейчас, были очень важны, но они разбегались от прикосновения слов, слова им мешали. Из мрака дубовой аллеи послышался голос Устинова:
— Я предлагаю вам погостить у меня на даче, это всего в трех часах езды отсюда, и познакомиться с моим архивом. Вы увидите то, чего я не показывал никому. Вы увидите уникальные фотографии, письма и документы…
— Михаил Валерьяныч, — прошелестел детский голос блондинки, — но когда вы пригласили меня принять участие в конференции, вы даже не заикнулись о том, что собираетесь показать мне свой архив, который, оказывается, на даче… Я, честное слово, не знаю…
— Чего вы не знаете? — с тоскою
Он лежал не шевелясь, стараясь дышать как можно тише, но над ними так сильно шумели деревья, что вряд ли бы кто различил среди шума свободной и мощной природы не то что дыхание, а даже шепот.
— Чего вы не знаете? — повторил Мишаня, и по скрипу его башмаков легко было догадаться, что он сделал попытку обнять глазастенькую, но она отодвинулась. — Боитесь вы, что ли? Не съем я вас! Не людоед! Я вам предлагаю подумать! Подумать и завтра сказать мне! Простыми словами! Вот так, мол, и так! Согласна. — Голос Мишани задрожал, и Владимиров испугался, что выпивший Мишаня сейчас разрыдается, но он сдержался. — А скажете: «Нет, не согласна», ну, что тогда делать? Билет у вас есть, оплатили билет вам! — Он сделал выразительную паузу. — Вольны улететь на все стороны, слышите? А вы что, такая наивная, что ли? Вы думали, мы вас позвали зачем? Решать судьбы мира?
И вдруг, как сова, рассмеялся в ночи.
— Да тут ведь клоака, голубушка, милая! Ведь я их всех вот как держу! — Владимиров догадался, что Мишаня показал кулак. — Там хоть дисциплина была, Галина Борисовна знала, что делает!
— А кто это? Галина Борисовна — кто это?
Мишаня запнулся.
— Галина Борисовна — это Государственная безопасность, — cухо объяснил он и пожевал губами. — Рад от всей души, что вам не приходилось сталкиваться с этой дамой.
— Смотрите, какая луна! — вздохнула его собеседница. — Как здесь хорошо!
— А будет еще много лучше! И сравнивать нечего! На даче жасмин, соловьи разливаются! И я на руках вас там буду носить! Ведь я же предчувствовал! В моей этой жизни, поганой и засранной, наступит когда-нибудь эта минута… Такая, что… Эх! Да словами что выскажешь? А я…
Налетевший ветер разметал его слова, и Владимиров не услышал продолжения.
— Ой, дождь начинается! — бодро сказала блондинка. — Гроза! Вы видите, как засверкало?
— Да это во мне все сверкает! — прорычал Мишаня. — Скажите мне только: «согласна», а там уж…
Шаги их растаяли в сильном дожде. Одна за другой, словно бы состязаясь, сверкнули четыре огромные молнии.
Насквозь мокрый, Владимиров вскочил с земли и побежал к дому. Варвара стояла на замшелых ступенях и, увидев его, бросилась навстречу.
— Глаза проглядела! Нет, ты ненормальный! Все люди как люди! Ой, Господи Боже! Весь мокрый до нитки! Потом будешь кашлять! Тебе нужно чаю! А где тут взять чаю?
— Варя! — пробормотал он, изо всех сил обнимая ее мокрыми руками. — Куда бы удрать ото всех? А? Куда?
В комнате, где уже две недели назад отключили отопление, сразу стало сыро, а на улице из-за этой грозы и дождя похолодало так сильно, как будто недавнее теплое лето внезапно сменилось безрадостной осенью. Она быстро стащила с него мокрую рубашку, прилипшие брюки, быстро растерла его грудь и спину крепкими, энергичными ладонями, осыпала его шею поцелуями, уложила на эту белую и пышную, как облако, кровать и сверху накрыла периной. Теперь он лежал, как в раю, и Ева лежала с ним рядом. Их выгнали раз и еще будут гнать — еще и еще, — он чувствовал, что вся их жизнь пройдет сквозь гоненья, и здесь будет
К завтраку все собрались хмурые и недовольные. Погода испортилась, небо с раннего утра было заволочено тучами, серыми и шершавыми, как солдатские одеяла. Лес вздрагивал от недавнего страха, с его молодой, неокрепшей листвы стекали тяжелые капли. В столовой затопили камин, но холодом и сыростью тянуло сквозь двери террасы, насквозь сейчас мокрой, с голубоватыми лужами на столиках и везде налипшими желтенькими цветочками, вчера диким ветром убитыми сразу. Устинов стоял спиной к собравшимся, лицом к камину, и грел свои руки огнем, как странник, которого добрые люди пустили к себе ночевать, а он все не может согреться. Круглоликая блондинка со скромно зачесанными на прямой пробор волосами пришла последней, с сумочкой и уже готовым, сложенным чемоданом, сказала, что за ней через десять минут должны заехать на машине и отвезти ее во Франкфурт, где у нее оказались неотложные дела до отлета домой, то есть в Америку. Устинов попрощался с ней за руку, и лицо у него при этом было такое, словно он мучается сильной зубной болью и ненавидит весь мир за то, что такую чепуху, как зубы, до сих пор не научились лечить. Внук старика Евторханова рассказывал мужу Лилиты Бронштейн, надевшему лыжную шапку на чудом в борьбе уцелевшую голову, что дед ничего не услышал, проспал и очень сейчас недоволен погодой, сидит под периной, клянет, как всегда, большевистскую сволочь. Коммунахо!
— Напрасно вы думаете, господа, что гроза — это, так сказать, явление природы и ничего больше! — сказал вдруг Мишаня Устинов, с тоской наблюдая, как блондинка тихо тянет в себя апельсиновый сок. — Совсем не об этом идет разговор! Я лишь удивляюсь всеобщей наивности! Забыли про Марью Степанну? Сидят сейчас с милым супругом и до смерти рады, что все нам испортили!
— Вы, Михаил Валерьяныч, в мистику впадаете, — живо обернулся к нему один из живущих лет десять в Париже и вечно поэтому в розовом шарфе, весьма небездарный, но пьющий поэт. — У вас Марь Степанна — Ярило какое-то! Я с ними теперь и столкнуться боюсь!
— И правильно! Очень умно поступаете! — взвизгнул Устинов. — Но хуже Ярилы! Значительно хуже! И не удивляйтесь, если она в один прекрасный день на вас куколку сделает и начнет в нее иголочки втыкать! И будете вы, голубчик, то животом страдать, то головой мучиться! Вудизмом наша красавица увлеклась! У нее на всех на нас куколки сделаны! Я еще год назад не знал, что такое доктор и с чем его едят! А в последнее время из докторского кабинета не вылезаю! Поскольку втыкают иголки в меня! То в брюхо, простите за резкость, воткнет, то в задницу, я извиняюсь, конечно!
Он вызывающе посмотрел на блондинку, давая понять, что закончились нежности. Несговорчивая женщина выглянула в окно и заторопилась.
— А, это за мной! Спасибо вам всем и за все! Убегаю!
Вежливый внук старика Евторханова подхватил ее чемоданчик и помог вынести его из столовой. Простодушные, как дети, участники политической конференции, прилипнув носами к стеклу, увидели, как из подъехавшей машины выскочил невысокий, но очень приятный собою человек в темных очках, хотя и без того на улице было пасмурно, и вспыхнувшая блондинка, напрасно потратившая казенные деньги на свое пребывание в Бельгии, чуть было не бросилась ему на шею. Лицо у нее при этом было такое же, как у лермонтовской Тамары, когда ангелы вырывают ее из цепких объятий проклятого Демона и ловко, на крыльях своих мускулистых, уносят в далекое вечное небо. С той только единственной разницей, что та была черноволосой грузинкой, а эта всем обликом напоминала пригожую куклу из «Детского мира».