Страсти по Юрию

Муравьева Ирина Лазаревна

«Гартунг уже не целовал ее, он просто наслаждался ее близостью и не хотел выпускать ее из своих рук никогда. Машиного лица он не видел, потому что его стриженая голова оказалась между ее грудью и животом, и когда он открывал глаза, он видел только шелковистую, блестящую от пота белизну ее кожи и розовый твердый сосок, до которого изредка, не целуя, дотрагивался губами. Наконец она осторожно перевела дыхание. Губы ее были полуоткрыты, на крупных верхних зубах поблескивала слюна, и нежный пушок рыжеватых подмышек был влажным.

— Меня скоро хватятся, нужно идти, — сказала она.

— Ты

любишь меня? — спросил ее Гартунг.

— Конечно, люблю, — прошептала она. — Ведь мы теперь муж и жена.

Это прозвучало так неожиданно, что Гартунг смутился, а она закинула руки и обеими ладонями высоко подняла над затылком тяжелые желтые волосы…»

Варвара никогда не входила в комнату, когда Владимиров работал, но сейчас она влетела к нему без стука, и он обернулся, рассерженный.

— Что, Варя? Ведь я же работаю! Так же нельзя…

— Я их загрызу за тебя! — разрыдалась она. — Они нас уволили, Юра!

Первым, что он почувствовал, было облегчение. Теперь можно не ходить в редакцию, не читать скверных рассказов, не выбрасывать в мусорную корзину плохие стихи и не отстаивать свои решения в дурацких спорах. Он вдруг стал свободен. Но тут же другая, страшная мысль, что теперь он без работы, в незнакомой стране, без языка, с беспомощной женщиной на руках, обрушилась на него, и, стремясь защититься от этой мысли, он обеими руками схватился за голову.

— Я напишу на «Свободу», позвоню Завлатову! — кричала жена. — Им все это так не пройдет!

— Постой! Подожди, — перебил он ее. — На что будем жить?

Варвара, дрожа, опустилась на стул.

— А мы ведь должны за квартиру… — Она побелела. — Я этого так не оставлю, ты слышишь? Они на коленях к тебе приползут! Поверь мне! Они приползут на коленях!

— Опомнись ты, Варя! Какие колени?

— Но, Юра… Ведь нас пригласили…

Она бормотала бессвязную чепуху, и он, не вслушиваясь в ее слова, понимал одно: ей страшно сейчас, так же страшно, как ему, потому что они задолжали за квартиру, не знают немецкого, да и никакого другого иностранного языка тоже, и призрак нищеты, вечный призрак, вылезший из глубины памяти, стоял перед ними обоими. Владимирову вспомнилась мать, какой она была, когда состарилась и заболела, и поэтому цеплялась за него, льстила Арине, говорила, что никому не была так предана, как сыну, которому отдала всю жизнь и выгнала мужчину, не сумевшего заменить ему отца. Она все лгала, и он это знал, и Арина, и Катя, но все они делали вид, что так нужно, жалея ее, совсем старую, нищую…

Через неделю после бурной встречи Варвары Сергевны с бывшим казаком и белогвардейцем Руслановым, справедливо заметившим, что мужу Варвары Сергевны гораздо приличней заниматься своим прямым делом, то есть сочинять книжки, а вовсе не рваться в большую политику, видавшая виды машина остановилась у подъезда многоэтажного кирпичного дома в одном из предместий нарядного Франкфурта. Из машины вылез седой, несколько сутулый, с очень приятным лицом человек, а за ним с капризной медлительностью, словно она только что станцевала умирающего лебедя, появилась красивая дама с кукольно накрашенными ресницами, одетая очень старательно. Первым делом она вскинула свои ресницы и несколько презрительным, но все же взволнованным взглядом обежала — насколько смогла — целый дом. На лице у нарядной красавицы мелькала суетная

озабоченность тем, кто смотрит на них из окон и кто что о них сейчас думает. Но вряд ли о них кто-то думал. Земля пахла клевером, был жаркий полдень. На небе сияло спокойное солнце, а птицы как будто погасли в лесу: наверное, горла у них пересохли. К огорчению Варвары Сергевны, было похоже, что ни одно на свете существо не интересовалось тем, что происходит со знаменитым русским писателем Юрием Владимировым и его столь нарядной женою.

Нагруженные вещами, они зашли в подъезд, вызвали лифт, тесный, несколько обшарпанный, поднялись на одиннадцатый этаж, и Владимиров, достав из кармана новенький ключ, открыл дверь одной из четырех квартир, находившихся на лестничной площадке высокого чужого этажа. Квартира была совершенно пуста, чисто вымыта, и это отсутствие даже окурка, какой-нибудь даже несчастной газеты, в которой всегда люди врут друг про друга, произвело на вошедших грустное впечатление.

— Какое все мертвое, Господи, Юрочка! — сказала Варвара, и черные глаза ее налились слезами.

Владимиров тихо вздохнул. Варвара опомнилась.

— Мне очень здесь нравится! — с вызовом произнесла она. — Здесь просто прекрасно! Мы в центре Европы, у нас есть прожиточный минимум, ты скоро закончишь роман, свою книгу, и нас не оставят друзья! А книга твоя принесет много денег!

Голос у нее, однако, задрожал, и, чтобы скрыть от мужа свое огорчение, Варвара Сергеевна, быстро повернувшись на красных лакированных каблучках, убежала в ванную. Там она открыла кран, чтобы Владимиров не услышал ее рыданий, и долго, мучительно, страстно рыдала, зажав рот ладонями, смазав помаду.

Вечером они сидели на чемоданах и ужинали. На первое была пицца, которую Владимиров купил на соседней бензоколонке, на второе тоже была пицца, а из напитков большим успехом пользовалась водка, стоящая рядом на полу. Водку они привезли с собою из Франкфурта.

— Ну что, моя радость? — повеселев, сказал Владимиров. — Давай запечатлею безешку в сахарные уста твои и — на боковую! А завтра поедем и купим кровать, два стула и стол. И начнем новую жизнь.

Варвара прилегла на его колени, закинула руки за голову.

— А кроме безешки?

— Ты мне честно скажи, — перебил ее Владимиров, налил треть стакана и выпил, зажмурившись. — Сломал тебе жизнь? Только честно скажи.

— Ну, так уж сломал! — усмехнулась Варвара и томно взглянула на пьяного мужа. — Да я за тебя…

Она не успела договорить, как в дверь позвонили.

— Кого черт несет! — Владимиров встал и пошел открывать.

За дверью стояли три пожилые женщины, похожие друг на друга. Одна была очень маленького роста и казалась намного старше сестер. Волосы ее были совсем белыми, но еще сильными, густыми и мелкими кудряшками выбивались на лоб из-под простого железного обруча. На всех были темные платья и бусы.

— Мы ваши саседи, — с сильным армянским акцентом сказала старшая. — Пришли пазнакомиться. Мы сестры. Вот эта — Джульетта, а эта — Афелиа. Я — Гаянэ.

Сестры были смуглыми, с блестящими маслиновыми глазами, большими носами, немного усатые. Когда они через плечо растерявшегося Владимирова увидели стоящую на полу бутылку и остатки пиццы, глаза у сестер округлились.

— Зачем вы так кушали? — убито спросила Офелия. — Так только сабаки на улице кушают, а люди сидят за столом, чтобы кушать как люди!