Страстная невеста для ненасытного дракона
Шрифт:
По велению Командора матросы вытащили на палубу, где устроился Данкан, небольшой столик, на котором женщины разложили все необходимое для утреннего туалета Дракона – зеркало, гребни, – и покуда одна осторожно расчесывала его длинные черные пряди, вторая алмазной пилкой по очереди навостряла ему блестящие, крепкие, как камень, ногти. Данкан, удобно устроившись в кресле, попивал вино, блаженствуя. Нежные прикосновения девушки, заботливо склоняющейся над ним, к его волосам, усыпляли его, улучшали его настроение, и Данкан игриво изволил притянуть девицу к себе и, озоруя, куснуть ее за грудь, едва прикрытую тонкой, почти невесомой тканью.
Девушка зарделась, ахнула от страстной бессовестной ласки, и Данкан, поглаживая ее спинку, усмехнулся. Еще недавно девица эта вопила от ужаса и тряслась, умоляя не отдавать ее Дракону на съедение, а сегодня с удовольствием ухаживает за ним и, ревниво сжимая губы, одаривает недобрым взглядом новенькую – ту самую, что последней выловили в море и с которой Данкан провел эту ночь.
Новенькая девушка, скрывая зевоту, аккуратно точила ногти Данкану – те самые, которые оставляли ночью красные следы на ее коже, а потом нещадно терзали ее, доводя до неуемной дрожи. Осторожно перебирая длинные крепкие пальцы своего господина, она вспыхивала стыдливым румянцем, когда Данкан решал пошалить и чуть прихватывал ее руку, накалывая острыми ногтями мягкую девичью ладонь. Тогда девушка смущалась, вспыхивала, поднимала взгляд и встречалась со взглядом Дракона. В его черных глазах читала она желание и страсть; его пальцы осторожно принимались поглаживать ее руку, вырисовывая узоры подушечками пальцев, и девушка смущалась еще больше, задыхалась от нахлынувшего волнения и от воспоминаний о том, как могут ласкать эти пальцы. А девушка, сплетая черные волосы на висках Дракона в тонкие косы, хмурилась и с досадой кусала губы, терзаясь от ревности.
Эта идиллия могла бы длиться вечно; девица, возящаяся с косами Данкана, могла либо погибнуть от ревности, либо выжечь ненавидящим взглядом дыру в новенькой, а сам Данкан, как следует поразмыслив, мог их обеих позвать в свою спальню ночью, чтобы примирить единственно доступным ему способом, если бы на горизонте вдруг не возникло странное темное пятно, словно спрут пустил в безоблачную синеву неба своих чернил. Вспухшие фиолетовые облака на миг закрыли солнце, чернильные щупальца-лучи расползлись по потемневшей воде, и Данкан подскочил с места, кинулся к борту корабля, устремив горящий взгляд на странное явление.
– Вот они, – прошептал он, скорее угадав, чем увидев в черно-фиолетовой мути хлопающие паруса. Глаза его разгорелись золотым огнем, дрогнула яростно узкая полоска зрачка. – Попались!
Корабль под черным флагом на всех парусах шел наперерез «Буревестнику», и Данкан, жестом потребовав у вездесущего боцмана, который словно по волшебству оказался рядом, подзорную трубу, глянул на пиратское судно вооруженным глазом.
– К бою готовиться, – велел Данкан резко, рассматривая вражеских матросов, карабкающихся по вантам. Всю его вальяжную расслабленность с него словно рукой сняло, сквозь тонкие черты человека проступили какие-то иные – опасные, холодные, резкие. – Девиц хорошенько запереть, чтоб никто не добрался до них! Сейчас мы посмотрим, какого цвета их кровь…
Глава 3. Капитан Клэр Непокорная
Приступ медленно проходил, оставляя в покое истерзанное болью тело. Горящие огнем мышцы расслаблялись, руки, комкающие промокшую от пота простыню, расслабились, и Клэр, переводя дух, вытянулась на узкой койке, невидящим взглядом в потолок.
Было жарко; было нестерпимо жарко, волосы прилипли к мокрым щекам, к шее, ко лбу, когда она металась в бреду, терзаемая жесточайшей в мире болезнью, названия которой не знали даже старые знахари.
Ее тело просто переставало ее слушаться и начинало гореть. Этот жар мог продолжаться весьма недолго, и Клэр – если ей случалось быть на капитанском мостике, – возносила хвалу небесам за то, что у нее остаются силы и время на то, чтобы успеть дойти до своей каюты, запереться, задвинуть засов непослушными пальцами, которые, казалось, обугливаются от жгучей боли, и прихватить крепкими зубами почти перегрызенную дубовую палку.
От боли она кричала, извиваясь и корчась, как еретик на костре. Ей казалось, что все ее суставы выламываются, крошатся, мышцы рвутся, словно гнилые нитки, и она лишь усилием воли удерживает себя от того, чтобы грудь ее не вскрылась, обнажив бьющееся горячее сердце.
В эти страшные минуты, наполненные страданием, длящиеся бесконечно, ей казалось, что если она не выдержит, если она не перенесет боли, ее не станет. Тьма поглотит не только ее тело, но и пожрет душу, и тогда всему настанет конец. Мир рухнет, ее разум потонет в безумии, и станет совсем плохо…
Клэр выла и билась, чувствуя, как кожа ее горит, словно кто-то разрисовал ее острым лезвием, оставив тысячи кровоточащих насечек, и усилием воли держала, держала затухающую искру разума в голове, долго, невыносимо долго, пока боль, наконец, не отступала и не утихала, как покоренный шторм, уступивший упрямому капитану. Клэр, тяжело дыша, стихала тоже, бессильно обмякнув на постели.
Приступы начались у нее недавно. Или давно – если измерять время часами, наполненными болью, страданием и ужасом. Года два назад первый из них – не самый сильный и не самый страшный, – скрутил ее, и она полночи билась и рыдала, чувствуя, как тьма подступала к глазам, грозясь затопить весь мир. Было очень страшно; впервые за свою недолгую жизнь Клэр познала настоящий ужас.
Что нищета, что голод?
Эти вещи она познала слишком рано. Сирота, выкинутая безжалостной рукой на улицу еще во младенчестве. Добрые люди подобрали ее едва ли не в сточной канаве, не дали погибнуть, но жизнь ее радостнее и беззаботнее они сделать не могли.
С самого раннего детства Клэр знала, что такое тяжкий труд. Носить воду, таскать тяжелый уголь в мешках, натирать до блеска полы… и получать за это мало, слишком мало. Краюшку хлеба и, быть может, кусочек вяленого мясца в удачный день. Можно было есть бананы и апельсины, растущие в роще неподалеку, но ими разве насытишься, если приходилось таскать тяжести и целыми днями с поручениями бегать по городу.
Ею помыкали; ее унижали, а потом хозяин увидел ее приступ. Она металась, визжала и билась, как кошка, с которой заживо спускали кожу, и ее крепки зубки перекусили чурку, которую она привыкла зажимать, чтоб никто не слышал ее криков.
Именно тогда она услышала брезгливое и страшное, как как раскаленное клеймо, слово «одержимая».
– В мешок ее зашить да утопить, – прошипел хозяин с отвращением, отряхивая ладони хранящие влагу ее тела. Пот, слюни, кровь – она все же искусала себе губы и язык, когда спасительной деревяшке пришел конец. – Еще припадочных тут не хватало.
Клэр только пришла в себя, тело ее все еще дрожало после пережитой боли, но разум работал на удивление ясно и холодно.
Что?!
Утопить?!