Страстная седмица

Якубовский Аскольд Павлович

«В терапии так в терапии», — подумал Семен.

— Сидеть вам долго, — говорила и эта сестра. — В случае чего зовите нас и говорите, что понадобится. Ждите.

Ладно, если надо ждать, это пожалуйста, сколько влезет. Семен тотчас задремал, клюнул носом. И вдруг услышал крик. Виктор закричал?… Он вскочил, прислушался — тихо. Ага, значит, мерещится. Герасимов смутился и решил попить воды. Но в коридоре бочки нет. Спросить сестер? А, ладно, можно подремать.

— Я подремлю… подремлю… — бормотал он. И заснул.

Приснился ему лес, весенний, талый. Под ногой шевельнулась ветка. Только бы не упасть, подумал он, и таки перенес женщину через ручей, понес по тропинке, вытоптанной в прошлом году коровами. Всюду была весенняя грязь, но вот сухой бугорок, на нем сосна. Ветер качал ее, и с шелестом падали и падали вниз чешуи сухой и тонкой верхней коры.

Женщина засмеялась, спрыгнула на сухую здесь, привядшую траву. Он сел рядом с нею и тут увидел, что она очень бледна и глаза какие-то странные. И понял ее бледность, обхватил, прижал. И куда девалась его застенчивость.

— Скорей, скорей, — просила она.

И потом, когда они лежали рядом, вспомнил проснувшийся Семен, на теплом склоне, она вдруг засмеялась.

— Ты чего? — спросил он.

— У нашего сына будет ветер в голове.

— Попить бы, — пробормотал он и встал. Сел опять и поглядел на пьяницу (тот похрапывал). Плащ его расстегнулся, под ним была одна рубашка, тоже расстегнувшаяся. Так легко одевается, пожалуй, только мать. И лишь тут Семен догадался, что надо сделать… Но снова лицо жены. Она уверяла, что сын был ими зачат тогда, в лесу. И черт с ней! Надо позвонить матери. Интересно, есть здесь телефон-автомат? Он повел взглядом и увидел его в самом темном углу. Семен нашарил в кармане мелочь. Телефон удивил его, ответив совершенно бодрым голосом матери.

— Ты, Семен? — сказала она. — А мы уж надели пальто.

— А-а, — протянул он недоуменно. — А как ты…

— Нифонт позвонил, — пояснила старуха. — Говорит, что долго колебался. Я спрашиваю: где случилось, на заводе? Чудак обиделся и выпалил сразу, что на заводе они план заваливают, а парень в больнице.

— Придешь, — сказал Семен. — «Скорая» от тебя десять минут хода.

— Он в терапии! — провизжал голос матери. — Сейчас выходим. Жди. А про терапию я сейчас посмотрю в справочнике.

Семен повесил трубку и ушел обратно, на угретый стул. Он вдруг подумал, что беспокойная натура сына идет не только от старухи, не просто от жены. Но и от весеннего леса, от весеннего же безумия, вдруг вошедшего в него. Ведь просто так он шел гулять с этой женщиной, как и он, отдыхавшей в Доме отдыха завода. Уши его разгорались, а вот той было хоть бы хны, жена тогда уж была бесстыжей, и ее бесстыдность определенно передалась сыну. А, ладно, скоро придет старуха, и тогда все будет в ажуре. Старуха просто не могла допустить беспорядок хоть в чем-либо. А теперь она придет и все наладит.

Семен откинулся на спинку стула (там приятно дышала батарея) и задремал. На этот раз ему приснилась мать, и будто Семену 15 лет, а учится он в 8 классе. Скверно, надо признаться, учится, над учебниками спит. Правда, дисциплина отличная.

— Ты опять все разбросал, — кисло говорила мать, прибирая его стол. — Ты весь в отца, только у него был такой же беспорядок в голове. Помни: что на столе, то и в голове. Нет, не быть тебе ни ученым, ни инженером. И толстый, даже противно.

— Я стану рабочим! — говорит он, потому что больше всего любит возиться с железом. Он пилит его, обтачивает, мажет, превращая в отличные поджиги. За них ему знакомые пацаны решают задачи, пишут сочинения по литературе и подсказывают на уроках.

Семен заснул тем коротким, но глубоким сном, что приходит на 5-10 минут. Он здорово устал на работе, возился с тяжелой железной дрянью: плавку можно выдать и без него, а разнорабочих не хватает. И его перестал беспокоить Виктор — мать будет с минуты на минуту. К тому же, он всегда любил спать. Он мог спать в любом месте. И не просто, как бревно. Он любил спать и потому, что видел сны, яркие, удивительные, его жизнь, интересная и волнующая, казалось ему, проходила в этих снах. А обычная, если сравнивать с их красками и образами, была нелегким, а часто и неприятным сном. Ему снились милые красивые женщины, слоны, бегавшие по полям, поросшим красными маками, поездки в длинных автомобилях и самолетах, гористые страны феноменальной красоты, по сравнению с которой роскошь плавленого металла была чем-то серым и тестообразным. По-видимому (так считала и говорила мать), его спокойный, незлобивый характер и шел отсюда, и от умиротворяющих снов, и оттого что был всегда ясен. Семен помалкивал, и мать, и другие ошибались и в нем самом и в значении его снов. Пока были они, яркие и интересные, будто книги, он не мог стать несчастливым. В сон уходил Семен от неприятностей и скуки. Даже от дурного в себе. А он был не так уж и ясен. Скажем, женился он не просто вопреки советам друзей, но даже вопреки себе. Почему? Неясно. Но зато было видно, что он обрадовался побегу жены. Жену тоже, вопреки себе (он любил ее), стал выкуривать сам и таки, воспользовавшись случаем, изгнал ее, да, да, ей только казалось, что она убегала от него. И сына отнял, и все с доброй своей улыбкой. А старухе, улыбаясь, не прощал криков о мусоре в голове и того, что не дала ему отцовскую фамилию, а дала свою. Он даже нашел приятное в беде сына и не прощал ему ни матери, ни ее кудрей, угнездившихся на голове Виктора, его манер, его наглости и успеха у женщин, комнаты, мотоцикла и дорогой одежды (которую покупал ему сам). Этого он не любил в себе. То ли дело сон. Сон, когда нет работы или, скажем, возни с ремонтом квартиры, или книги, купленной у спекулянта за сто рублей. Скажем, «Жизнь Бенвенуто Челлини» или сочинения графа Соллогуба. А еще он любил огонь и потому ушел в литейку. Когда-то он прочитал в мемуарах Челлини такое: «Когда я увидел в огне бегавшую ящерицу, дед ударил меня, и я вскрикнул. Он же обнял и поцеловал меня и сказал, что сделал мне больно для того, чтобы я никогда не забыл этого, и что это саламандра, живущая в огне». Таких ящеров он видел в расплавленном металле. И это не было ни психозом, ни дуростью, потому что и на самом деле человек с воображением (Семен) мог увидеть их в кипении и переворачивании струи. Он разводил огонь повсюду — на прогулках, в гостиной, где с немалой изобретательностью и солидной затратой средств и сил поставил камин, приделал дополнительные фильтры и жег в нем щепки…

Когда был сделан массаж груди, в парне забрезжило сознание. Но слабо. Просто во тьме появилась точка, красная, будто огонек сигареты в ночи. Затем она увеличилась и стала округлой. Будто капля крови. И стала неровно пульсировать: раз-два, раз-два, раз-два. Затем она удлинилась и стала черточкой… стрелкой и вдруг распалась пунктиром, пролетела перед закрытыми веками парня. И впервые он вздохнул сам, без насилия прибора, что холодно и ритмически то вгонял, то отбирал у его легких воздух. Но тотчас же он перестал дышать, и снова пунктир сжался в точку, но лишь величиной с булавочный укол.

3

Старуха прошла мимо спавшего сына, прямо в дверям. Распахнула их. Но тут ее выгнали сестры, дружно крича, что нахальна (это было явным преувеличением) и упряма, как осел (что было верно). Орали, что она мешает работать (в чем уже не было никаких сомнений).

Опытные сестры раскусили ее в один миг. Мария Семеновна Герасимова, бывший директор завода, кандидат экономических наук, была женщиной властной, с практическим складом ума. Такой родилась, но такой и могла стать. Да и как ей быть иной женщиной, когда и характер, и все, что она любила, а особенно время требовало стать деловитой, работящей, знавшей высшую математику и даже любившей ее. И напор, да, она имела, но и наращивала свой напор. Как же иначе? Правда, не всегда он срабатывал, вот и сейчас ее выгнали. Но было можно рассчитать, хоть бы и математически, когда снова ей начинать атаку на сестер. Во-первых, магическое число. Да, да, через семь-восемь больных, что привезут сюда, она войдет. И еще, когда ее выталкивали сестры, она увидела чайник с пляшущей крышкой. Сейчас они поедят, начнется пищеварение… Подобреют.

Старуха подсела к похрапывающему сыну и взяла его за руку. Ух, груба, тяжела, пахнет металлом. Она заговорила (Семен тотчас проснулся) не о внуке, она никогда не говорит о том, что ее волнует. Мария Семеновна стала расспрашивать о цехе, Чернове, Нифонте, всем заводе. Более говорила с собой — Семен («Тугодум, в отца, такой же толстый, рыхлый и сонный», — недовольно подумала она) отвечал медленно, словно не проснулся. Старуха же говорила быстро, не договаривала слов. Вопросы рождались в ней изобильно, затем каждый делился. «Это как цепная реакция», — неожиданно подумал Семен. Глядя на мать, он ощутил обычное в ее присутствии замедление времени. Виктор на это указывал, и верно. Оно и так ощущалось, даже если следить по числам. Любой разговор, сложный, психованный, она сводила к нескольким фразам, иной раз даже и словам. И раньше, когда Семен еще пацаном, потрясая пальцем, обвинял ее, что она плохо его воспитывает, мать отвечала: