Стратегии гениальных мужчин

Бадрак Валентин Владимирович

С другой стороны, где-то в глубинах подсознания Ван Гог понимал, что отсутствие обратной связи неминуемо грозит ему гибелью – сначала психической, а затем и физической. Именно инстинкт самосохранения заставлял его почти ежедневно писать брату – подмена реального общения сохраняла ему жизнь и способность к творчеству. Но, живя в нищете и кое-как сводя концы с концами, он все равно не мог согласиться заняться поденщиной – рисование Ван Гог рассматривал не как средство обеспечения уютной жизни, а исключительно как канал передачи чувств. «Я рисую без перерыва», – писал он в письмах. И именно это позволило Ван Гогу довести свою способность терпеть до потрясающего уровня – он прекращал рисовать лишь тогда, когда от напряжения сдавали глаза, а сам он едва не падал от недоедания и усталости. Из-за продолжительного недостатка витаминов у него воспалилась ротовая полость и начали выпадать зубы, а десны мучительно кровоточили. Нередко Винсент падал в обморок, но стойкость почти никогда не изменяла этому фанатику. Когда же он все-таки падал, то, стараясь переключиться, брался за книги и поглощал их поистине несметное количество. Он все равно находил в себе силы жить, что означало работать. Стоит ли добавлять к этому, что отношение Ван Гога к деньгам,

одежде или чему-либо материальному было более чем равнодушное? Душой Винсент был очень похож на поэта: даже вещи он одушевлял, общаясь с ними, так же как и мастера пера. Он все дальше и дальше удалялся от реальности, а его сознание все чаще находилось в невесомости – между реальностью и забвением.

В то же время Ван Гог оставался вспыльчивым и на редкость эгоистичным типом. Живя на средства брата и оказавшись неспособным самостоятельно продать что-либо из своих работ, он, тем не менее, порой настойчиво и отнюдь не вежливо требовал от брата денег. Он знал только одно – он должен осуществить задуманное, а раз так, то все может и должно быть оправдано. Когда Винсент осознал, что для продвижения вперед ему нужно видеть и других художников, то сумел убедить брата Тео в необходимости переезда в Париж – в мастерскую Кормона. И действительно, результатом этого шага стало весьма существенное для Ван Гога приобретение – дружба с Тулуз-Лотреком. Все вокруг, что может быть подчинено этой цели, должно быть подчинено ей! В этом Ван Гог походил на всех, кто рано или поздно добивался успеха – он так же спокойно отметал свои желания, как и приносил в жертву своей цели желания окружающих. Крайняя нетерпимость Ван Гога к окружающим людям нашла яркое отражение в коротком совместном творчестве с другим художником – Полем Гогеном. Скорее всего, жестокая и катастрофическая для Ван Гога ссора между ними возникла не просто на фоне разногласий во взглядах на живопись, а из-за невозможности подлинно ищущего творца во время своего всегда отчаянного поиска воспринимать рядом что-либо инородное, отвлекающее и уводящее в сторону. Ван Гог после этого события оказался без уха и попал в сумасшедший дом; однако до сих пор не ясно, сам ли он отрезал себе ухо или это сделал Гоген. Этот случай является, кроме всего прочего, одним из многочисленных подтверждений того, что настоящий творец, истинный гений – преобразователь мира – всегда должен оставаться один (разумеется, его ученики и помощники, или играющие роль таковых, не в счет) – в этом еще одна форма расплаты гения с миром и природой.

Вполне возможно, что, с медицинской точки зрения, для насильственного помещения Винсента в сумасшедший дом было недостаточно оснований. Но для окружающих после ссоры с Гогеном Ван Гог казался более чем странным, а обывательщина, как известно, опасна еще и тем, что не терпит оригинальности – ведь все должны по формальным признакам определяться как субъекты, принадлежащие обществу-стаду. Именно поэтому соседям Винсента показалось необходимым оградить себя от непредсказуемости странного и душевно неуравновешенного художника. Хотя, как свидетельствовал сам Ван Гог, отнюдь не его действия, а назойливое стадное любопытство окружающих, выражавшееся в попытках внедрения в его личное пространство, привели его на больничную койку. Общественное мнение всегда сильнее индивидуальности, даже если общество представляет группа обывателей, которая при детальном рассмотрении может оказаться более безумной, чем те, против кого направлены их предупредительные акты. И все-таки Винсент определенно позаботился о собственной изоляции, напомнив о том, что не может «сам о себе позаботиться и контролировать себя». Разве не является такое поведение следом детской травмы и отсутствия любви? К этому остается добавить, что в письмах Винсента проскальзывают признания в собственной ненормальности – очевидно, результат длительного влияния на психику со стороны окружающих. Абсолютно не исключено, что именно позиция самого художника значительно повлияла на решения врачей, поскольку вначале диагноз ему ставили медики общего профиля и лишь значительно позже – специалисты по нервным болезням.

Еще больше поражают появившиеся в этот период суицидальные настроения, говорящие о том, Ван Гог подсознательно смирился с собственной неполноценностью и ему становится все труднее бороться с самим собой. «Каждый день мне необходимо средство от самоубийства», – пишет Ван Гог, тем самым намекая на то, что основы его идеи серьезно пошатнулись, а сам он все меньше верит в исключительность своего творчества. Но в то же время наличие возможностей для творческой деятельности («комната для работы» в клинике Сан-Реми) благотворно действовало на Винсента, что подтверждает действенность его идеи, как минимум, на подсознательном уровне. Именно тут он сделал страшное признание, свидетельствующее о сращивании его теперешнего реального мира с внутренним миром грез: «Может быть, все так хорошо потому, что во мне окончательно разорвалась связь с внешней жизнью», – написал Винсент брату… В этом письме он добавил, что уже привык к тому, что рано или поздно порвет с внешним миром. Действительно, весь его путь подводил к такому шагу: исковерканное и неполноценное детство, наполненное разочарованиями в нем родителей; юность, не менее жестокая из-за безответной любви и безуспешного поиска места в жизни; и, наконец, сознательная жизнь с мыслью окружающих о его сумасшествии и собственным осознанием невозможности жить в обществе. Принимаемый лишь проститутками из дешевых борделей, гонимый и мало понимаемый, не имеющий даже собственного пристанища, он держался лишь на братской любви, но осознавал, что очень скоро и этому придет оглушительный конец. Еще одним связующим звеном с внешним миром было творчество, замешанное на твердом убеждении в собственной правоте – он ни на йоту не изменился со времен юности, когда впервые отверг первый авторитет в живописи. Не признавая никого, Ван Гог медленно двигался собственным путем – дорогой на грани с потусторонним миром, – и именно эта твердость обеспечила ему творческое бессмертие.

Хотел ли он успеха? Если и да, то жизнь после трагического периода совместной работы с Гогеном перевернула все вверх дном: после Гогена он думал уже лишь о выживании и наследии. Внешний успех, определяемый признанием, даже если бы он и пришел, то не имел бы никакого значения – для внешнего мира Ван Гог уже погиб. Его дух был надломлен, его вера в человеческий род претерпела такие глубокие изменения, что он уже не верил в эпохальность собственного труда – слишком мерзким и приземленным казался ему мир. Ван Гог чувствовал, что погибает – из-за непринятия своей личности в мире живых, а физическая смерть тут была лишь делом времени. Но даже с таким настроением он продолжал писать картины в каком-то диком остервенелом темпе, словно это уже была предсмертная агония.

Нет смысла описывать ряд кризисных обострений и приступов в самом жутком периоде жизни Ван Гога – после его тридцатипятилетия – суть всех их была в одном и том же: невозможности увязать свое будущее с происходящим во внешнем мире. Практически, уже нет ничего странного в периодических попытках находящегося в глубокой депрессии живописца покончить с собой, о чем он сам сообщает как об обычных событиях. Но даже в таком состоянии Ван Гог, лишь только начиная контролировать свои действия, тут же брался за работу. Его одержимость все еще была неисчерпаемой, а в одном из писем он указывает, что возьмется за работу уже в день приезда в Париж. Желание творить не подводило Винсента даже в самые критические дни, наступившие после посещения семьи брата, – именно после этого он осознал, что для него нет места в этой семье, а значит, и в этом мире. Каждый раз новая попытка сближения с миром через близких ему людей могла бы изменить все и вернуть его, однако на этот раз последний замок надежды рухнул. Но и даже тогда Ван Гог, практически уже балансируя между жизнью и смертью, создал за два месяца около 80 картин… Вопрос качества живописи больше не был актуальным для художника – на полотнах осталась печать яростного самовыражения изгнанного, но не озлобившегося отшельника. И горечь покидающего мир неудовлетворенного человека.

И наконец, самым последним всплеском жизни стала его остановка у доктора Гаше, найденного братом. Рисуя дочь престарелого медика, безнадежный мечтатель о «нормальной» жизни, естественно, увлекся ею. Был ли он отвергнут женщиной или глубокую либидо-фрустрацию усилила жесткая позиция самого доктора, но это оказалось последним изгнанием. Дополнением к очередной несчастной любви стало короткое посещение брата, во время которого Винсент еще раз четко осознал – он не нужен даже брату… Теперь он уже страстно жаждал смерти как избавления от мучительного существования плоти. Тридцатисемилетний непризнанный художник освободил себя роковым выстрелом из пистолета. Брат Теодор успел застать умирающего брата живым – возможно именно этого желал Ван Гог – это был его последний укор.

Винсент Ван Гог сам отпустил себе лишь десятилетие активного творчества. Он жил словно заживо погребенный. Пылая, как лесное пожарище, он в течение всех этих десяти лет находился на грани безумия, и все эти годы оказались остервенелой борьбой за право родиться. Родиться как живописцу, человеку, пришедшему в этот мир, чтобы сказать что-то новое, свое, такое, чего еще никто не говорил. Ван Гог, почти не думая о внешней стороне успеха, а в последние годы творчества, похоже, и не веря в него, дал миру новые знаки и новые символы. Нельзя сказать, что и в нынешние времена, в XXI веке, он понимаем всеми. Да и может ли вообще творец претендовать на массовое понимание? В лучшем случае, податливые обыватели, с восторгом взирающие на полотна признанных и принимаемых критиками живописцев, будут трепетать перед именем титана и благодарить судьбу за то, что удалось их увидеть, и, может быть, заставят себя немного почувствовать глубину чьего-нибудь великого порыва. Иногда даже не подозревая, при жизни творца его порыв был предан забвению. «Я оставлю по себе память – в виде рисунков или картин, которые могут не понравиться отдельным группам или школам, но зато полных искреннего человеческого чувства. Вот почему я рассматриваю эту работу как самоцель», – написал он однажды.

Глава 3 Томление по божественному сиянию

«Нельзя уйти от судьбы; другими словами, нельзя уйти от неизбежных последствий своих собственных действий».

Фридрих Энгельс

Вулканизм человеческой породы и рождение одержимости

Изначальным толчком к развитию собственной личности, поиску идей, путей самосовершенствования и области применения для себя является первичное осознание необходимости такого движения. Чтобы куда-нибудь плыть, кораблю нужен попутный ветер. Однако капитан – наш мозг – должен зафиксировать не только желание плыть, но и определить направление. Бессмысленная суета современного мира, в котором большинство людей крутится вокруг процесса зарабатывания денег, не позволяет прислушаться к собственному голосу, услышать и распознать свои истинные желания. Большинство людей проживают жизнь, так никогда и не прислушавшись к себе, – их охватывает, сковывает и навечно парализует дух толпы – как чумной ядовитый газ, он заполняет все клетки мозга и непроницаемой пеленой обволакивает его снаружи, заставляя следовать законам мегаполисов. Человек теряется и путается, в безумной погоне за материальными ценностями он перестает стремиться к самовыражению и реальному успеху. В конце концов жизнь, ограниченная социально-психологическими рамками гигантского муравейника, превращает человека в биологического робота, жизнь которого сводится к циклам добывания пищи, заботы о потомстве, организации своего жилища, продвижения по социальной и служебной лестнице. В такой жизни остается слишком мало времени и возможностей для самовыражения.

И все же внутри каждого человека существует колоссальная сила, мощь, подобная дремлющему вулкану. В каждом изначально заложены уникальные возможности для появления рвущейся наружу лавы душевных стремлений, каждому дается шанс научиться находить правильные направления потоков своей энергии и каждый – потенциально виртуоз в управлении собственной целительной и многогранной внутренней стихией.

Наиболее счастливыми и в то же время наиболее уязвимыми являются те редкие случаи, когда новое существо, рождаясь, сразу оказывается в мире ослепительного очарования своих одаренных родителей и их окружения. Взращивание новых ростков на вулканической породе может породить настоящее извержение. Так, Моцарт, увлеченный идеей своего отца, перерос его и достиг изумительных высот в своей творческой деятельности. А Александр Македонский сумел развить идею своего властолюбивого отца и не только двинуться на завоевание мира, но и повлиять на взаимопроникновение культур.