Страж раны
Шрифт:
— Входите, товарищ Гонжабов, — повторил Анубис, поворачиваясь к орденоносцу и небрежно кивая.
— Товарищ начальник особого отдела! Класноалмеец Гонжабов по вашему вашему пликазу плибыл!
Звучало смешно, но смеяться не хотелось. От невысокого худого паренька веяло чем-то зловещим — и куда более страшным, чем от верзилы Анубиса.
— Знакомься, Гонжабов. Это товарищ Косухин, тот самый. Очень несговорчивый… А это товарищ Гонжабов, — Анубис повернулся к Степе. — А знаешь, Косухин, за что у него орден? За Шекар-Гомп! Если б не он, мы бы не взяли монастырь. Его недостаточно сознательные родители отдали в монастырь, но он проявил классовое чутье. Между прочим, комсомолец. Мечтает вступить в партию. Может, ты ему дашь рекомендацию, Косухин? Ведь ты же представитель Сиббюро?
Степа хотел крикнуть, чтобы эта сволочь не смела упоминать его партию, но сдержался. Нет, с такими надо молчать…
Между тем Гонжабов, с интересом поглядев на растянутого на цепях Степу, улыбнулся:
— Здравствуй, Косухин, — на этот раз «р» прозвучало на славу. — Как там поживает отец мой Цронцангамбо? Я хочу его увидеть. Я соскучился, Косухин!
«Отец!» — в первую секунду Степа поразился, но потом вспомнил, что монахи так называют старших. И все же слова Гонжабова прозвучали зловеще. Косоглазый между тем продолжал:
— Я очень соскучился по отцу моему Цлонцангамбо, — с «р» вышла явная промашка. — Ты ведь знаком с ним, Косухин, плавда? Иначе ты бы не попал в монастыль… Отец Цлонцангамбо обидел меня, своего сына. Он меня проклял! — «р» зазвучало вновь. — Проклял, Косухин, и назвал меня «Нарак-цэмпо». Это имя злого духа, Косухин, очень злого. Я не обиделся, я ведь его сын. Но я хочу его видеть… И ты отведешь меня к нему, Косухин, плавда?
Гонжабов по-прежнему улыбался, его маленькие глазки внимательно осматривали Степу, словно оценивая. Между тем Анубис потоптался минуту, затем кивнул и направился к двери, буркнув нечто вроде: «Позовешь, если чего». Гонжабов даже не оглянулся:
— Он не хочет смотлеть, Косухин. Даже он, пледставляешь? По-моему, он думает, что я в самом деле Нарак-цэмпо.
Болтовня бывшего монаха стала раздражать. Косухин вдруг заметил, что Гонжабов стоит совсем рядом. Упускать случай было грешно. Степа сцепил зубы и что есть силы двинул ногой.
Он почти не промахнулся — худосочный заморыш упал, откатившись на добрую сажень в сторону. Впрочем, он тут же встал, и улыбка его стала еще шире:
— Ай-яй-яй, Косухин! Нехолосо… Но я не обиделся, не бойся. Сегодня я не могу обижаться — ведь я должен холосо тебя узнать. Я должен полюбить тебя, Косухин…
«На понт берет, чердынь-калуга!» — окончательно уверился Степа. — Пугает, косорылый… Эх, если б не цепи, показал бы я ему любовь, аж с первого взгляда…»
Гонжабов еще пару минут походил вокруг Степы, однако более не приближаясь, затем вздохнул:
— Ну, будем начинать, Косухин. Ты уже увидел всякие чудеса — но это не чудеса. Здесь умеют делать из людей варда — это несложно… А вот такое ты видел? Смотри!
Гонжабов легко взмахнул рукой. И вдруг Степа почувствовал страшный удар, обрушившийся из пустоты. Он помотал головой, хлебнул воздуха и изумленно раскрыл глаза. Гонжабов смеялся:
— Я мог бы забить тебя до смелти — даже не коснувшись. А вот еще — смотли!
Он вытянул вперед ладонь и резко провел ею по воздуху. Степа почувствовал острую боль — гимнастерка на груди лопнула, из глубокого пореза хлынула кровь.
— Я могу вырвать твое сердце, Косухин!
Все «р» были на своих местах, и Степа успел подумать, что эта нелепая речь — чистое притворство.
Еще один взмах — и кровь засочилась из шеи.
— Я мог бы отрезать тебе голову, Косухин! Но я сделаю иначе… Но, может, ты решил заговорить?
И тут Степа почувствовал, что начинает сдавать. Он подумал было, что стоит сделать попытку — пообещать косоглазому что угодно, а там… Но тут же оборвал себя — нет, именно так сдаются. Они здесь умные, наверное, и не таких, как он, заставляли признаваться. Лучше — молчать…
— Ну, ладно. Тогда я покажу тебе кое-что еще. Хочешь говорить — говори. Но поторопись, Косухин. Ты ведь просто человек, и даже не монах, как мой отец Цронцангамбо…
Гонжабов отошел на шаг, медленно вытянул правую руку и стал еле заметными движениями водить ладонью вверх-вниз. Боль возникла снова, но на этот раз прямо против сердца. Казалось, что-то тупое и тяжелое медленно проламывает ребра, вонзаясь в грудную клетку. Степа, не выдержав, взглянул — кровь сочилась из пореза, но там, где сейчас была боль, кожа оставалась нетронутой.
— Смотри, смотри, Косухин! — Гонжабов по-прежнему улыбался, но в уголках его губ запеклась пена. — А лучше говори! Все говори… Сейчас я дотронусь до сердца…
Дыхание перехватило. Пульс замер, затем забился неровно, часто. Боль теперь была внутри, где-то около сердца, а невидимое лезвие вонзалось все глубже. Гонжабов не спеша повернул ладонь, и стало еще хуже — словно клинок провернули в ране.
— Надумал, Косухин? Нет? Ну, продолжим…
То, невидимое и страшное, что было в груди, внезапно собралось воедино, и в следующую секунду Степа ощутил, как это невидимое охватывает его сердце. В глазах зарябило, кровь уже не стучала, а била словно молотом, страх начал затоплять сознание, мешая думать…
— Я держу твое сердце, Косухин! Сейчас я сожму руку…
«Нет!» — хотел закричать Степа, но последним усилием воли сдержался. Тело исчезло — осталось лишь неровно бившееся сердце и то, что готово было сжаться и остановить его. Тело вновь напряглось, дернулось — но уже без участия сознания.
— Говори, Косухин, говори…
— Господи!.. — губы прошептали это беззвучно. Он почувствовал, что проваливается в темноту…
…Боль не исчезла, но куда-то ушла, оставшись, как и тело, где-то далеко в стороне. Здесь же было тихо и очень светло.
— Дохожу, — понял Косухин и открыл глаза. То, что он увидел, поначалу испугало — пепельное, залитое кровью лицо со слипшимися от пота волосами и чуть подергивающимися веками. Степа подумал, кто этот бедолага, и вдруг понял — это он сам. Косухин испугался еще больше — и отступил на шаг. Он был по-прежнему в камере. Гонжабов стоял посередине, застыв в ожидании, а он — другой — бессильно висел на цепях, откинув голову назад. Боль ушла — вернее, почти ушла, оставшись где-то вдалеке, в самом глухом углу.