Страж водопоя
Шрифт:
Это всё нам сообщил уже отец. Он прохаживался по залам, разглядывал картины по второму разу, фотографировал, хотя и было запрещено, только за двести рублей. Мы ходили за ним, смотрели.
Пейзажи Спиридону удавались. Я в живописи плохо понимаю, но себе домой я бы их повесил. В основном море, острова, пляжи длинные и нищие рыбаки, чинящие сети на песке. Народ, я вспомнил, что в девятнадцатом веке было модно изображать всякий народ.
Кроме нас экспозиция посетителями была не перегружена, залы дышали пустотой, светом и прохладой, так что мне в музее понравилось.
Я подумал, что очень хорошо тут картины развешаны – от молодости и надежды к старости и смирению, в конце всегда зима, и никак иначе. Производит впечатление, чего уж говорить.
– А это ещё что? – отец нахмурился.
В самом углу зала висела ещё одна картина. Она, в отличие от других, была небольшая по размеру, может, в половину стандартной плазменной панели, и висела как бы не на всеобщем обозрении, а чуть застенчиво сбоку, в слабоосвещённой нише.
– Вот это гадость… – прошептала Светка.
И я с ней был абсолютно согласен. Картина совершенно омерзительная. То есть по-настоящему омерзительная, взглянув, я сразу отвернулся, потом, конечно, заставил себя глядеть.
Был нарисован высокий берег над рекой, опушка тёмного леса и мрачные деревья, напоминавшие дубы, толстые и с похожими на щупальца осьминога корнями. На широкой, покрытой сочной зелёной травой поляне стоял белый телец. Именно телец – уже крупный и рослый, но ещё не рогатый бык. Он стоял мордой к реке, правый бок его был распорот, рёбра были сломаны и вывернуты наружу острыми краями.
Возле тельца на залитой кровью траве лежала тварь, похожая… Не знаю, я раньше таких не видел. Это был одновременно и волк, и тигр, и кабан, и варан, покрытый чёрными шипами, и крокодил, и ещё что-то неизвестное. Тварь погрузила в рану тельца тяжёлую лапу, выедала вывалившиеся внутренности и от удовольствия прикрывала широкие и масляные красные глаза.
А там, под деревьями, стояли фигуры, неразличимые в бордовых тенях деревьев, их было много, они стояли и смотрели.
Но хуже всего, хуже сытого хищного чудовища и хуже теней, укрывшихся за деревьями, были глаза тельца.
Смиренные и терпеливые. Телец понимал, что его поедают заживо, и не сопротивлялся. Вот эта тошнотворная покорность меня ужаснула больше всего.
Мерзость. Начищенная медная табличка говорила, что эта гадость называется «Пир».
– Оригинальная живопись, – отец включил вспышку и заснял картину. – Необычные цветовые решения.
Куда уж. Кровь и кишки совсем как настоящие, блестят и со знанием дела нарисованы, и вывернутые кости белые и блестящие, как сахар.
– В краску, кажется, фосфор подмешан, – заметила Светка. – Какие-то они чересчур яркие.
– Возможно… – кивнул отец.
А по мне, так не только яркие, но и выпуклые ещё, точно кровь вживую стекала и запекалась мелким бисером, а над мордой зверя…
Художник увлекся своим тошнотворным шедевром и случайно мазнул красным над головой зверя.
– Это тоже Лодыжский? – поинтересовалась Светка. – Странная тема для картины…
– Рука та же, – отец ткнул пальцем в картину. – Мазки одинаковые, и стиль… Так что это, несомненно, он. А тема, да, необычная. Видимо, некоторая масонская символика. Хотя…
– Он был масон? – спросила Светка.
– Тогда все масоны были, – ответил отец.
– И иллюминаты, – добавил я.
– И иллюминаторы, – вставила Светка.
Мы рассмеялись. Наверное, это выглядело весьма странно – мы стояли у жуткой картины и смеялись. Но я не могу не смеяться при упоминании иллюминатов, они забавные.
– Символика прозрачна, – сказал отец. – Зверь пожирает агнца… Но у масонов должен обязательно присутствовать намёк на победу света. То есть непременная весть о том, что тьма будет повержена. Обычно это или луч солнца, выглядывающий из-за туч, или фигура охотника вдалеке, или меч, лежащий на дне ручья. Здесь же никакого намёка на свет. Не знаю… Тёмная вещица.
Отец покачал головой:
– Не знаю, масонская ли эта картина, но однозначно она мне не нравится. Возможно, тут влияние английского мистицизма, возможно…
Я так глубоко искусство не понимал, просто видел, что картина дрянь. Нет, нарисована очень хорошо, подробно и живо так, животно даже, только дрянь. Мне вдруг захотелось эту картину сжечь. Или кислотой плеснуть, или ножом порезать, уничтожить её, чтобы никто больше на это не посмотрел, чтобы я сам про неё забыл раз и навсегда.
Что только не найдёшь в наших краеведческих музеях. «Пир» вот.
– Если честно, мне это не нравится, – сказал я. – Мне бы это развидеть.
Мне бы вообще много развидеть, если честно.
– Самое противное здесь – это тени.
– Меня они тоже пугают. – Светка указала пальцем на тени. – Кто эти наблюдатели? Зачем они здесь?
– Понятно зачем, – сказал отец. – Наблюдают.
– Не, неправильно, – возразил я. – Они не наблюдают, они ждут.
– То есть? – не поняла Светка.
– Своего кусочка.
Светка поморщилась.
Мне начинала надоедать эта картина. Как-то слишком долго мы возле неё стояли, не стоило, впечатлились слишком.
Нет, картина определённо паршивая.
Зло. На этой картине не было нарисовано зло, она сама была злом. Чистым, незамутнённым, откровенным злом, такое иногда встречается, особенно в глазах.
– Похоже… – сказала Светка.
Отец покивал.
Откуда-то прилетела муха и принялась гулять вокруг нас, а я подумал, что это, наверное, очень подходит к ситуации – возле такой картины и должны кружиться мухи.
– Мне кажется, или…
Светка понюхала воздух.
Я понюхал, но ничего не уловил. Обычная музейная пыль, может, еще чучелами с первого этажа пахнет, может, сыростью – дом всё-таки деревянный.