Стражи цитадели
Шрифт:
— Крупный парень.
Он накрутил поводок на руку так, что мы оказались с ним нос к носу; бездушные серые глаза, не мигая, смотрели на меня. Потом провел мясистым пальцем по моему плечу. Когда палец коснулся ошейника, меня передернуло. Он ухмыльнулся — ненормальной, пугающей ухмылкой проклятого зида, но всего лишь постучал по металлической поверхности, не спустив на меня заклятие.
— Посмотрим, долго ли он протянет.
— Пойду, схожу за Горагом, — сказал надзиратель. — Смотритель говорит, надо посмотреть, что у него с ногами.
Когда мой сопровождающий скрылся в ночи, охранник размотал поводок и втащил меня в дверь.
Мы
— Склад припасов и каморка лекаря. Сюда. — Он указал на угол справа от нас, где стояла прямоугольная каменная лоханка, наполовину заполненная отвратительно выглядевшей водой. — Здесь будешь мыться перед поединком. Наши командиры не любят сражаться с грязными рабами.
Прямо перед нами была решетка из знакомых частых черных прутьев. Сняв висящий над лоханкой фонарь и отперев дверцу в решетке, охранник, повел меня по проходу между камерами — всего, кажется, их было около двенадцати. Светильник был довольно тусклым, так что я не мог разглядеть ничего, кроме темных неопределенных фигур, сидящих или лежащих на полу каждой из них. Никто не шелохнулся, пока мы шли.
В середине прохода была открытая дверь, за которой оказалась камера с большой охапкой соломы, брошенной на грязный пол. Охранник отцепил поводок от ошейника и втолкнул меня внутрь.
— Воду и хлеб принесут. Там, в дальнем конце стойл, есть копна чистой соломы. Тебе будет разрешено менять ее раз в месяц, так что тебе придется последить за своими привычками. И помни, рабы не говорят без разрешения.
Он снова ухмыльнулся, со стуком захлопнув дверь и заперев ее.
— Я люблю отрезать языки.
Я опустился на солому, обрадованный тем, что могу дать отдых больным ногам. Холодный ночной ветер сквозил между прутьями решетки. Когда шаги охранника затихли, меня окружила гнетущая тишина. Последние крохи самообладания тонули в этом безмолвии.
Моя камера представляла собой куб со стороной в несколько шагов. Корзина с хлебом и бурдюк висели на прутьях у двери в проход так, чтобы их можно было наполнить снаружи клетки. Сквозь просветы в прутьях не было видно ничего, кроме смутных темных контуров зданий, и, несмотря на то, что обе соседние камеры были заняты, я не мог ни видеть, ни слышать их обитателей и только ощущал рядом человеческое присутствие.
Часом позже, когда я съежился в углу, пытаясь задремать, дверь барака с лязгом распахнулась, и свет фонаря двинулся вдоль прохода. Охранник остановился напротив моей камеры.
— А ну, встать!
Придерживаясь за прутья, я с усилием поднялся на ноги, не в состоянии даже предположить, что происходит. Охранник привел меня в один из кирпичных закутков, толкнул на длинную деревянную скамью, стоявшую вдоль стены, и прикрепил за ошейник и браслеты на запястьях к железному кольцу, вмурованному в стену над моей головой. И наконец, оставил одного в комнатке, освещенной потрескивавшей масляной лампой.
Вдоль каждой стены здесь стояли скамейки, и были еще кольца, вмурованные в стены и пол. Также в комнате находились длинный стол, табурет и маленький столик на колесиках с тазиком и кувшином. Каморка лекаря, сказал охранник.
Прошло немного времени, и в комнату торопливо вошел зид, неся с собой большой кожаный саквояж. Зид был маленьким, опрятным человечком с коротко
Он подтащил табурет поближе ко мне и сел.
— Показывай свои ноги, — велел он, хлопнув по скамье. — Сюда.
Я поднял гудящие ступни на грязную скамейку, зид взял одну из них и внимательно изучил, тыкая пальцем и сколупывая запекшийся песок. Его лицо перекосило от отвращения, он оттолкнул мою ногу и придвинул саквояж. Взяв тазик и наполнив его водой из кувшина, он принялся за работу, особо не осторожничая: стал срезать омертвевшую кожу, очищать и подсушивать самые отвратительные гнойные ранки. Мальчик принес лекарю оловянную кружку с горячей темной жидкостью, сильно пахнущей анисом. Тот отпил глоток и продолжил, ворча о том, что он впустую растрачивает свое время и талант на рабов. Несколько раз он делал странные движения пальцами, и тогда я чувствовал болезненное жжение, глубоко пронизывавшее мои ступни. Какое-то дьявольское колдовство, предположил я, но точно определять такие вещи я больше не мог. Я постарался сосредоточиться на чем-то другом, но отвлечься было не на что.
Когда лекарь покрыл раны мазью и повязками и я смог, наконец, перевести дыхание, привели еще одного раба. Его привязали к противоположной стене. Он истекал кровью из глубокой раны в бедре, а один глаз заплыл отвратительной опухолью. Я попытался привлечь его внимание, но он смотрел в другую сторону.
— Этому предстоит снова драться утром, так что подлатай его хорошенько, — заметил охранник. — С первым ты уже закончил?
Лекарь закрепил последнюю повязку, отрезал лишний конец ножом и поднялся.
— Пусть побездельничает денек. И пригляди, чтобы этот тупоголовый крепостной принес мне еще кавета.
Пока меня отвязывали от кольца и уводили прочь, он уже доставал из саквояжа все необходимое, чтобы заштопать рану на бедре следующего пациента. Я не завидовал бедолаге.
Зид-Целитель. От одной мысли об этом у меня ныло сердце.
Следующий день выдался долгим и тревожным. Оставленный в покое по приказу лекаря, я слушал и запоминал. Других рабов, одного за другим, забирали в течение утра к высокопоставленным военачальникам, которым требовались партнеры для тренировочных поединков. У одних явно были постоянные назначения, в то время как прочие переходили от одного зида к другому, в зависимости от их нужд и запросов. Одного направляли на борьбу, другого — на бой с ножом и топором, третьего — поработать над скоростью к командующему, пониженному в звании из-за нерасторопности.
Снова и снова я выслушивал установленные правила. Раб мог использовать только те защитные средства и оружие, боевое или тренировочное, которые предписывали зиды. От раба требовалось сражаться на пределе возможностей и участвовать в упражнениях и тренировках, которые назначал сам воин или его тренер. Рабу было запрещено уклоняться от поединка или же прекращать упражнение. Только зид мог дать приказ остановиться.
Когда рабов выводили из загона на поводках, привязанных к ошейникам, никто из них не смотрел по сторонам. Было ли это запрещено, или им просто больно было наблюдать за деградацией других? Возможно, это был лишь страх перед грядущим, поскольку мне хватило и одного дня, чтобы понять, сколь скоротечна карьера партнера для тренировок у зидов.