Стражи цитадели
Шрифт:
— Сегодня я приму тебя с почетом, Устель, ибо ты учил еще моего отца. Но не более того. Возраст не дает тебе права оскорблять своего принца, потому что время явно не отняло твой дар. Пустыни ждут тех, кто злоупотребляет подобными вольностями. Будь осторожен. — К моему облегчению, голос прозвучал ясно и ровно.
Старик поджал губы, но отступился. Я спиной почувствовал, как доволен Дассин. Говоря же по правде, мои мысли находились в таком сумбуре, что вряд ли кто-нибудь смог бы в них разобраться.
Й'Дан, казавшийся высохшей тенью человека, не стал подниматься, когда я коснулся его плеча. Он отчаянно затряс лысой коричневой
— Государь мой, — пробормотал он чуть слышно, заставив меня близко наклониться к нему, — выслушайте, государь. Прошу вас, выслушайте.
Он желал, чтобы я проник в его мысли.
Я кивнул, хотя и был встревожен. Д'Натель не умел этого, в другой же моей жизни этот обычай был строго воспрещен. Однако Наставники знали: что бы я ни совершил тогда на Мосту в попытке восстановить его, это изменило меня. Так что я отбросил сомнения и открыл свой разум Й'Дану.
«… убийство… заговор… предательство… простите, государь… мы не знали, что вы… вера потеряна… зиды среди нас… казалось, был только один выход…»
Невозможно было разобраться в этом потоке бессвязных признаний, проникнутом изнуряющим, всепоглощающим чувством вины. Кто был убит? Отец или братья? О каком заговоре он говорил?
Сбитый с толку, встревоженный, я коснулся пальцем его сомкнутых губ, приказывая остановиться.
— В другой раз, — сказал я. — Я выслушаю тебя наедине.
Когда-нибудь, когда я пойму, о чем он говорит.
Мадьялар была скорее похожа на торговку рыбой, чем на Наставницу гондеев. Костлявая и краснощекая, с всклокоченными седыми волосами, ростом она была едва не с меня. Ленты ее колышущегося одеяния приглушенных цветов постоянно переливались, смущая взгляд. Когда я был еще мальчишкой, Мадьялар стала Экзаменатором. Она надзирала за обучением дар'нети, отношениями ученика и учителя, как, например, меня и Экзегета. И хотя в те дни я никого не считал другом, Мадьялар вступила с моим наставником в открытую схватку за право заботиться обо мне. Благодаря этому я стал относиться к ней несколько лучше, хотя, по правде, ее методы воспитания, лишь немногим менее жестокие, мало чем отличались от его. Она утверждала, что единственным гуманным выходом было бы обучить меня необходимым обязанностям, манерам и чистоплотности, чтобы я мог как можно скорее стать отцом нового Наследника.
Поднявшись с колен, Мадьялар исследовала меня — не как Устель, без позволения вторгшийся в мой разум, а теплыми, грубоватыми руками, которые быстро и настойчиво ощупали каждую черточку моего лица.
— Надеюсь, я оправдал ваши ожидания, госпожа Мадьялар? — поинтересовался я, чуть было не добавив «хоть и не успел стать отцом», но тут на меня обрушилось тревожное осознание того, что я не помнил, есть ли у меня дети.
Я — Кейрон, — по словам Дассина, прожил на свете сорок два года, двадцать из которых все еще не помнил. Эта мысль сбивала с толку, одна из тех, которые я сейчас не мог себе позволить. Я на миг зажмурился, опасаясь, что мир может рассыпаться на куски.
Мадьялар вернула меня на землю.
— Вы — больше не тот мальчик, которого я испытывала в течение долгих лет, мой государь.
Я открыл глаза. На лице Наставницы сияла любознательная улыбка.
— Синяки говорят мне, что все тот же. Мадьялар искоса глянула вправо, где Экзегет скрупулезно изучал вид из окна.
— Не сомневаюсь. Детские синяки остаются даже тогда, когда
— Это случается с годами, — ответил я и, еще не успев договорить, понял, что совершил ошибку.
Напряжение в комнате резко возросло, и дюжина испытующих глаз уставилась на меня.
— Бесспорно, — озадаченно подтвердила Мадьялар. — Но вы должны объяснить, как за несколько месяцев успели произойти столь разительные перемены.
И хотя я не знал ничего о жизни Д'Нателя после двенадцатилетия, Дассин рассказывал, что прошло всего несколько месяцев с того дня, как я — Д'Нате ль, принц двадцати с чем-то лет — был отправлен второй раз на Мост и по нему в мир людей с целью, которой я не помнил. Эти люди видели, как я уходил. Но все подробности о путешествии были запечатлены в потерянном времени одной жизни и похоронены под двадцатью исчезнувшими годами другой. Духи ночи… что же произошло со мной?
Я с трудом выдавил из себя:
— Я тяжко работал над собой и продолжаю этот труд. Без дальнейших слов я двинулся к Экзегету.
«Не позволяй Себя допрашивать. Молчи. Пусть убедятся. Избавься от них» — эти приказы ворвались в мое сознание, как будто я сам их и выдумал.
«Соберись, дурень!» — уже сам себе велел я.
— Наши надежды и добрые пожелания с тобой, государь наш принц, — тихо сказала Мадьялар за моей спиной, — и, конечно, мудрость Вазрина.
Я ответил ей кивком, надеясь, что не обидел ее.
Лишь невероятным усилием воли я смог не отшатнуться, когда меня коснулись ухоженные руки Экзегета. Я знал, что он следил за мной, надеясь уловить хотя бы малейшее проявление слабости, которое бы доказывало его власть надо мной.
Большую часть трех лет, проведенных под его опекой, я добивался того, чтобы он никогда больше не получил подобного свидетельства. Я не боялся его, лишь презирал, но его руки были тяжелыми. Не теплыми или холодными, не жесткими или мягкими, и ни малейший след возраста не нарушал их гладкое совершенство. Он безмерно гордился ими и всегда требовал от слуг ухаживать за ними после того, как избивал меня. В те суровые времена он клялся, что никому не позволит взять на себя тягостный труд моего воспитания, потому что только отцу или наставнику позволено бить ребенка столь высокого положения. Но его оправдательные тирады не могли меня обмануть. Он наслаждался самим процессом.
Признаюсь, я оставил его коленопреклоненным дольше прочих, и не для того, чтобы показать свое право, но потому, что не хотел прикасаться к нему еще раз. Вероятно, он чувствовал то же самое. Стоило мне коснуться его рукава, как он вскочил на ноги.
— Мы рады, мой принц, что ваше путешествие завершилось благополучно. — Теплоте слов не позволяло поверить выражение его лица — в нем чувствовалось мало радости и гораздо больше подозрительности и высокомерия.
Я промолчал, храня на лице невозмутимость. Экзегет заговорил, обращаясь скорее к остальным, чем ко мне: