Стрекоза в янтаре и клоп в канифоли
Шрифт:
А на её периферии — где с гордостью вечно недобор или перебор — люди полномасштабно и неотвратимо огребаются. Оборжаться можно: и шлюху, и недотрогу люди костерят с одинаковым энтузиазмом. И одинаково, не выбирая слов. Та же песня с теми, кто сидит на шее, или наоборот пресекает чужую заботу на корню.
Пожалуй, лучше вообще не окунаться во всю эту заворотно-подкорковую тряхомудию. Дабы не тянуло поправить дело с собственной гордостью. А то ж руки так и зачешутся заняться её украшательством. После, как пить дать, зачешется самомнение: погонит тебя выхваляться
— Здравствуйте, Игнат Платонович.
Тот медленно обернулся. Его каменное лицо с дырами вместо глаз и белую ящерицу на ветке неподалёку она увидала одновременно. За секунду до того, как её смело в сугроб чудовищным ударом лопаты.
Глава 6
Меня убили лопатой
В себя пришла всё на том же диване под стеклянной стеной. Плюшевый монстр утопил её в своих барханах. Попыталась приподняться — вцепился в тело, как людоед.
В башке свистело и подвывало. Мерзко так, словно туда прорвалась комариная орда и теперь бесчинствовала, облепив сосуды с живительной влагой. Ещё и топталась на них, приплясывая от счастья: кровь в висках пульсировала возмущёнными толчками.
Вдруг правый висок защекотала отрезвляющая ледяная струйка. Вода побежала по щеке и вонзила в плечо. Юлька брезгливо вздрогнула и разодрала пудовые веки. Муть в глазах рисовала сюрреалистические картины иного мира — свой бы она узнала, даже нажравшись в хлам.
Пришлось закрыть глаза, уговаривая их поднатужиться и выдать картинку пореальней расплывчатой авангардной живописи. Те поднатужились и во второй заход поубавили мути. Сквозь которую проступило лицо Ирмы Генриховны.
— Как ты, деточка?
— Меня убили лопатой, — промямлила Юлька, борясь с головокружением.
— Не убили. Не выдумывай! — рассердилась строгая домоправительница, не признававшая словоблудия на такие серьёзные темы, как смерть, революция и Гитлер. — Опиши, что ты чувствуешь.
— Зачем? — попыталась отбрыкаться Юлька.
Больше всего ей хотелось, чтобы вокруг «недоусопшей» поменьше толклись. А то и вообще оставили её в покое.
— Нужно описать твоё состояние «скорой», — сухо пояснил Кирилл где-то за пределами видимости.
Он был недоволен и не собирался, как всегда, ломать из себя железного человека.
— Никакой «скорой»! — запротестовала Юлька, отчего зрение прорезалось окончательно. — Не смей!
И тут вспомнила самое главное:
— А где Игнат Платонович?
— Здесь, — оттуда же из дальних далей сипло выдохнул дворник.
Кажется, это Марлен Дитрих утверждала, что хорошая жена не скатится до пустяшной драматизации? Юлька не считала себя хорошей женой — даже на звание посредственной не обзаривалась. Но этому правилу следовала принципиально и неуклонно. Сроду не устраивала трагедий на пустом месте! И упрямо требовала того же от других.
— Игнат Платонович… голубчик, — проблеяла она максимально жалобно и покаянно. — Простите, что подлезла вам под руку. Я задумалась. Вы сильно напугались?
— Я? — изумился дворник, явно не зная, как реагировать на её абсурдное заявление.
Он, конечно же, ничего не помнит — уже знала Юлька по опыту общения со своими зомбированными убийцами. Очнулся от ступора: в руках лопата, на земле жертва, на жертве следы преступления. Намерений его совершать у бедного мужика не было, и быть не могло. И теперь он отчаянно отбрыкивался от кромешной мысли, что сие дело его собственных рук.
— Зачем ты вообще вышла во двор? — вынырнул из-за дивана Кирилл и опустился перед ней на корточки.
Его глаза были сплошной коркой голубовато-серого льда. А голос всё так же сух. И демонстративно непреклонен в ожидании идиотских объяснений. Лицо же напоминало древнеримский бюст героического твердолобого полководца, оценивающего людей лишь по их эксплуатационным качествам.
— Не спалось, — не стала его разочаровывать Юлька насчёт «дурацких объяснений».
Ибо сама как-то вдруг разочаровалась: ощущения спасительного уголка за его спиной так и не появилось. Нет, он там был — чтобы у такого мужика, да не было! Беда в том, что защиту спина Кирилла гарантировала, а душевным покоем там и не пахло.
Может, она и придиралась, не в силах до конца осознать происходящие с ней нелепости. Но, какая разница, отчего ей некомфортно, если виновник дискомфорта уже назначен?
— Я вызываю «скорую», — не согласовывал, а продиктовал своё решение Кирилл.
Юлька хмыкнула: на его плече объявилась белая ящерка. И отчётливо покрутила головкой: мол, не стоит. А то что — мысленно спросила она у зубастой нахалки. Та запустила свой хвостовой вентилятор. Который сейчас больше напоминал циркулярную пилу. И та работала в опасной близости от шеи Кирилла. Хмыкать перехотелось.
Нахмурившись, Юлька максимально жёстко выдохнула:
— Нет. Я не хочу.
— Ну, знаешь ли, деточка! — возмутилась Ирма Генриховна, сняв с её лба мокрый платок с пакетиком сухого льда. — Что за капризы?
— Да нет, — вдруг пошёл на попятный Кирилл, недовольно щурясь. — Это не капризы. Ты действительно в порядке? — придирчиво оглядел он Юлькино лицо в поисках психических отклонений.
Как говорил Жванецкий: в пьянстве не замечен, но по утрам жадно лакал воду. Так и с ним: в диктаторских замашках не замечен, но отказа не принимает.
— Естественно, — более миролюбиво заверила Юлька. — И хочу спать.
— Глупые дети, — бормотала под нос Ирма Генриховна, возвращая пакет в холодильник. — Вечно эта их неуместная легкомысленность…
Юлька начала медленно приподниматься — рука Кирилла обеспечила подпорку неимоверно тяжёлой голове. Вставать не хотелось — хоть режьте её! Но ещё меньше хотелось вернуться к препирательствам по поводу «скорой». Верней сказать, к позорной сдаче перед лицом «слёзоупорной» и «скандалостойкой» непреклонности Кирилла. Ему только покажи слабину, и уже не отбрыкаешься.