Стрелка
Шрифт:
И вот я, как дурак, раньше всех выспавшийся, надумал с утра побегать по леску. Мышцу на ногах погонять. А то руки, спина — нагружены, а ноги — нет.
Выскочили мы с Суханом тихохонько, пробежались до бережка. Речка там, Сестра называется.
Лес на берегу полузатопленный стоит. Темно, мокро, холодно. На сухом месте дерево подходящее нашёл. Делаю себе растяжечку типа «вертикальный шпагат», считаю про себя и тупо поглядываю по сторонам. А там что-то белеет в воде. Что-то такое… странное. Какая-то… звезда с хвостом.
Но я же умный! Я же прогрессор! Итить меня… Достал свою «зиппу» и, так это, с понтом, щёлкнул.
Мда… хорошо, что холодно. А то штаны стирать бы пришлось.
Смотрит на меня баба. Из под воды. А хвост — волосы её распущенные — течение колышет. Будто живая. А «зиппа», гадина, она ж и сама горит! Газовую бы отпустил — и не видно. И — не страшно… А тут…
Ну, что с дерева я сразу свалился — и так понятно. Потом продышался малость, полез утопленницу вытаскивать.
А их — двое! Факеншит уелбантуренный!
Мокрые, холодные, мёртвые… Бр-р. Огонёк пляшет — мертвяки будто шевелятся. «Бр-р» — два раза. И далее «бр-р» — неоднократно.
Потому что под этой, молодой, вроде бы, бабой, привязан молодой безбородый парень. Связаны они за локотки спина к спине. Оба — совершенно голые. Даже без крестов.
Вытащили мы их с Суханом на сухое, тут меня и вывернуло. Потому как у этой бабы во влагалище вбит толстый берёзовый кол.
Торец полена между ляжек торчит. А кончик заострённый — вышел чуть выше поясницы.
А у парня на гениталиях — намотан пеньковый канат. Второй конец каната в воде болтается. Будто змеюка живая.
Понятно, что убийство. Понятно, что нужно было сразу мертвяков назад в воду спихнуть. Там бы Сестра в Волгу вынесла и… и концы в воду. И пеньковые — тоже.
Но я несколько… растерялся.
Дальше — по собственным старинным привычкам. Мы ж на походе, я ж в хоругви! Дисциплина форева! Есть командир — ему и решать.
Погнал Сухана за Лазарем, тот заявился с целой толпой. По-охали, по-ахали, попробовали из бабы кол выдернуть — фиг, намертво вбито. Пока сама не сгниёт — не получится.
Так потрогали — совсем холодная, но вроде бы, недавняя. Тут Резан и углядел:
– А что это у покойника на шее? А ну-ка посвети.
Факел наклонили ближе — виден ошейник. В оплётке из белой свиной кожи. Потому и незаметен.
Взрезали кожу, внутри полоска железная. Я сам когда-то похожее носил. Только у меня оплётка была чёрная, из змеиного выползка.
Под кожей на железе давленный знак: круг, вертикальная черта в нём, от середины черты, под углом в осьмушку круга, в обе стороны от осевой — два восходящих луча.
– Боярский род Дворковичей. Их тавро. Прозвание рода — от дворки. Шутники, де, они, балагуры. А тавро — птица Алконост.
Кто не в курсе, Алконост — волшебная птица, результат ошибки переписчика «Шестиднева» Иоанна Болгарского.
Был такой книжник во времена болгарского царя Симеона. Из сподвижников в деле продвижения и просвещения. Перепутал имя собственное девушки — Алкиона, превращённой ещё древними греческими богами в зимородка (алкион — по-гречески), и из фразы: «алкионъ есть птица морская» (пишут же без разделения на слова!) — получил «алконостъ». «Поручик Киже» — слышали?
Вот как раз лет тридцать назад, портрет пернатого «поручика Киже» с грудями — появляется в книжных миниатюрах.
Уже и народные сказания складываются: утром на Яблочный Спас прилетает в яблоневый сад птица Сирин, которая грустит и плачет. А после полудня прилетает птица Алконост, которая радуется и смеётся. Птица смахивает со своих крыльев живительную росу и преображаются плоды, в них появляется удивительная сила — все плоды на яблонях с этого момента становятся целительными.
Птица — женского рода, откладывает яйца в море. Ещё у неё должен быть свиток в одной руке, райский цветок — в другой, женская грудь 4–5 размера и корона на голове. Но тавро маленькое, всё — не поместилось. Зрителям приходится включать воображение, додумывая детали.
Резан просто кипел от злости. Но выражался почти правильно, по вежеству. Хоть он и старший десятник, и муж добрый, а я — сопляк-чужак, но я — боярич. Поэтому — без мата и мордобоя:
– И какие ж черти понесли тебя, боярич, в такое место?! Все люди добрые ещё спят, а ты один, будто бесом обуянный, по лесам шатаешься, покойников на нашу голову сыскиваешь.
– Я сыскиваю?! Да они сами сыскиваются! А с чего ты, Резан, волноваться начал? Нашей вины здесь нет. А то можем бедолаг и в воду столкнуть.
– О-ох… Поздно — народу много. Кто-нить донесёт. Так что… придётся княжьих звать.
Пока бегали за княжьими, Резан просветил:
– Теперь будет сыск. Тебя расспросят, слугу твоего, меня, Лазаря. Ещё кого. Это дело неспешное. Грамотки царапать — быстро не бывает. Потом велят брать мертвяков да тащить в церкву на кладбище. Копать ямину. Две, мать их. Мужика с бабой — в одну не положат. Домовины — взять где или сделать. Ещё и «земляной налог» плати. Ну, попу за отпевание. Мы тут полдня переведём, караван уйдёт. Потом гребсти до полуночи. Ещё, не дай бог, на реке и влетим куда, по тёмному-то… Становиться… хрен знает где. А по утру — как все.
– Но надо ж татей-душегубцов найти!
– Ох же боже ты мой! Послал недорослей на мою голову! Да хрена их искать?! Хоругвь Дворковичей здесь же стоит! Местные они, с Дубны, с вечера к каравану пристали. А это… Это сынок его со своей бабой справился.
– Как это?!
– Да так! От дурня кусок! Пошёл в поход, да вернулся тишком. А у ней уже вот этот… холоп. Ублажает жарко. Ну, он обоих и… отправил в реку. Остывать. От жара любовного.
Во как. Зачин «Тысячи и одной ночи».
В сказках дальше всё так красиво получилось. Но уже с другой женщиной, с Шахразадой. С той, которую не поймали на «горячем». А вот с попавшейся… и с другими, кто не умел так красиво сказки сказывать…