Стрелка
Шрифт:
У меня тут отнюдь не «юнкерсы», как в «Живых и мёртвых», по головам ходят:
«Тяжелые полутонные и четвертьтонные бомбы, бомбы весом в сто, пятьдесят и двадцать пять килограммов, кассеты с мелкими, сыпавшимися, как горох, трех- и двухкилограммовыми бомбами — все это с утра до вечера валилось с неба на позиции серпилинского полка».
Этого здесь нет. Просто палки с железками прилетают. Но «не платя»… Нет, не могу. Был бы хоть какой завалящий лук… У меня-то нет, а вот…
– Сухан, отдай рогатину назад,
«Знал бы где упасть — соломки постлал бы» — русская народная мудрость. Я из неё, из мудрости нашего народа — черпаю, хлебаю и жлуптаю. Непрерывно.
«Лучше иметь оружие, не желая того, чем желать, не имея». Вот я и «подстелил соломки»: ещё с до-Твери тащим пук сулиц. Сухан их подстругивал, балансировал, затачивал. Перед боем я эту вязанку одному из ярославских пареньков в руки сунул:
– Потеряешь — голову оторву.
Теперь парнишка, стоя во второй шеренге за Суханом, принял от «зомби» рогатину и отдал сулицы. Дистанция уже сократилась — можно эффективно метать и без разбега.
Тут нас накрыло очередной волной «града». В строю снова завопили: Резан громко и выразительно указал нашим лучникам на… на недостойность их поведения. Они и высунулись. Одному руку распороло, другому… другого наповал — в глаз.
Жаль, зря я о них нехорошо думал…
– Сухан! Бубнового. Э… который с бубном.
Порядок выбора целей — вбито в меня накрепко. Манера отстреливать в первую очередь медиков на поле боя, как проявилось в войне в Донбассе — это эмоции, ненависть войны добровольцев. У меня, пока ещё, чистый функционал: командиры, связь, корректировщики, снайпера. А отнюдь не рядовые стрелки. Которые, собственно, нас и убивают. Их — «на сладкое».
Из всего первоочередного — вижу только чудака с ленточками. Из знаков различия — бубен с колотушкой. Ну и на…
Сухан… он же мёртвый! Как он может ошибаться?! На 30 метрах, на пологом склоне от «Гребешка» к нам, через две линии рядовых бойцов… Бздынь!
Шапка с ленточками — в одну сторону, бубен с колотушкой — в другую.
Там сразу завопили, стали оборачиваться, посмотреть на терпилу-начальника… У противника щиты малые, опущенные к ноге или на спину заброшенные… А тут они ещё и в сторону смотрят… И Сухан методично и успешно вогнал 9 оставшихся дротиков в сплошную двойную стенку супостатов.
Там страшно орать стали. Как-то… не по-человечески. И побежали на нас. А с другого фланга завопил Резан:
– Стоять! Мордва пошла! Стоять!
Я же мордву уже резал! Когда прохожие купцы у меня на Угре девок воровали.
Там другие были: мелкие и чёрные. Конечно, в тот раз пришлось понервничать. Елица тогда голой перед теми гребцами плясала. Но мы ж их всех одолели! При явном их численном превосходстве!
Эти какие-то другие. «Крупные, высокого роста, здоровые, с открытыми лицами, смелыми взглядами, с свободными, непринуждёнными движениями»… Но мордва же! Значит — такие же. А уж чудаки со свастикой… батя под Киевом проверял — дохнут нормально даже в 41.
Эти быстро промелькнувшие мысли, заняли, однако, некоторое время. За которое и моя хоругвь справа, и Божедарова слева, без команды, просто от вида набегающей, орущей, вопящей, скалящейся, размахивающей топорам, копьями, щитами… толпы противника чисто инстинктивно, не осознавая, не отрывая взгляда от приближающихся… просто переступили, просто чуть перетоптались. На пару шагов назад.
А мы с Суханом остались. Я — от тугодумия, он — из-за меня.
Процесс поиска решения странного противоречия между прежде виденном мною на Угре и ныне наблюдаемым на Оке — успешно завершился воспоминаем о бинарности этносов. Тут я перестал думать и начал энергично выживать.
Помню, что справа на меня кинулся чудак с копьём. А мне — никуда!
У меня на левой руке эта чёрная смолёная дура — «миндаль русский». И какой-то псих со всего маху уже всадил в него копьё. Где и застрял.
А другой… тоже псих. Рубанул топором через верх. Мать…! Они ж не шутя железяками рубят!
От топора я успел присесть. А этот его зацепил за верхний край щита, визжит и тянет! А который копьё в щит воткнул — визжит и толкает. И пока они там, с той стороны моего щита, орут по-зверячьему и решают кто из них сильнее, вот этот, третий — справа прибежал и тычет.
Единственное, что я сумел — развернуться в полу-приседе в пол-оборота. Его копьё прошло вскользь у меня по груди — слава Прокую и его паровичку! — ко мне под правую руку. А моё копьё, даже без доворота, просто выносом локтя — пробило его стёганку. Глубоко.
Так я же зануда! Я же — всё точил! И наконечник копья — «в бритву» выводил!
Кто?! «Кто штык точил, ворча сердито? Кусая длинный ус?».
Я! Я точил! Ванька-ублюдок! Псих лысый!
Только «кусая длинный ус» — не делал. Ввиду отсутствия наличия объекта кусания.
Тут меня дёрнуло сзади так, что я упал.
Я стараюсь падать как кошка — на четвереньки. Поэтому моё копьё осталось в той, в глубоко пробитой стёганке. А я оказался лежащим на брюхе, на своём щите, к которому я плотно принайтован левой рукой, на «топорнике», который доказал, что он сильнее соседа-копейщика — завалил-таки мой щит своим топором. Прямо на себя.
И вот лежим мы с ним, нос к носу. Разделённые только досками моего смолёного «миндаля». И судорожно соображаем: кто тут кого победил? И у нас с «топорником» несколько разные на этот счёт мнения.
Похоже на то, как Пьер Безухов взял в плен французского офицера. Просто с испугу сильно сжав его шею.
Мордвин был, видимо, бывалее меня. Или, в отличие от того наполеоновского офицера, очень не хотел к русским в плен. Поэтому он вдруг страшно оскалился, завизжал и начал биться. Пытаясь дотянуться зубами до моего носа и откусить.
Я чётко знаю, что надо делать, когда лежащее подо мной начинает ерепениться и кочевряжиться. Но такая злобная бородатая морда… да ещё через толстые доски моего щита…