Стрелы Перуна
Шрифт:
Еще нос передней однодеревки не коснулся песка, а ловкий сухощавый сотский Бобок уже спрыгнул на берег и оказался перед Слудом.
— Так што, воевода, кормчий ихний на лодию нас не пустил. Тебя кличет, — доложил он скороговоркой. — Богатырь тот по-русски чисто речет да и по обличью вроде наш. А вот гребцы его — люд вольный и, кажись, из других земель.
— Ты што, службы не знаешь?! — повысил голос Слуд. — Остановить надобно было! Сила, чать, на твоей стороне. А мало воев — других бы тебе в подмогу прислали!
— Не нашенские все же, — смутился Бобок. — А ежели лодия из Царьграда по княжецкому делу плывет, тогда за силу и дерзость и голову потерять недолго. Великий князь крут.
— Тебе-то какая печаль? — заметил воевода. — За все дела тут мне отвечать.
— Так-то оно так. — Сотский поскреб затылок. — Ты ответ держишь, а спины у нас болят.
— Замолкни! — отрезал Слуд. Прищурив белесые глаза, он силился разглядеть что-либо на греческом корабле. Что-то знакомое почудилось в облике высокого человека на корме. Но лица из-за дальности он разглядеть не мог.
— Ну ладно, поплыли. — Воевода ступил в ладью.
— Мож, и яз с тобой? — Икмор поправил меч на боку.
— Незачем! Греби, друзи!
Когда стружок подошел к кондуре, высокого человека на корме уже не было. У борта стояло несколько рослых, как на подбор, воинов в блестящих панцирях. Один из них помог воеводе подняться на палубу и сказал на ломаном русском языке:
— Коназ Селюд, наш беки просит тебя пройти к нему туда... — Он указал на каютку в корме. — Для тайного разговора.
По облику и говору Слуд тотчас распознал хазарина. Острый глаз старого воина сразу отметил, что на палубе люди не одного народа. Кроме того, на комле мачты и кое-где на дощатом настиле темнели бурые пятна. На свернутом парусе похожие пятна проступали темно-красным цветом.
«Кровь! — сразу определил Слуд. — И повязки на головах воев в крови. Бой был». Воевода глянул вниз и не увидел под настилом гребцов. Многоопытный военачальник понял, в чем дело. Могучая стать окружавших его людей со следами свежих ран подтверждали его догадку.
«Невольники захватили лодию, — отметил про себя воевода. — Ну, дела-а! Однако поглядим, што им надобно».
— Сюда, коназ Селюд, — снова показал хазарин на плетенную из лозы каютку.
«Откуда он меня знает? — соображал русс. — Помнится, сей разбойной рожи мне отродясь встречать не доводилось».
В полумраке маленького помещения, обитого изнутри голубым шелком, стоял человек богатырского сложения. Он протянул руки вперед и сказал дрогнувшим голосом:
— Не признал, воевода? Аль так побратим твой изменился на чуждой земле?
— Еруслан! — невольно воскликнул Слуд. — Неужто ты?
— Яз. Домой вот вернулся.
Побратимы обнялись. У обоих невольные слезы выступили на глазах.
— Садись, брат! — наконец пригласил Еруслан воеводу к столу. — Садись, угощайся яствами царьградскими и слушай о бедах и радостях моих. И совет дай, што делать нам, сынам без матери и воям без родины.
— Кому «нам»?
— Мне и братьям моим в тяжкой неволе, жестокой брани и смерти за волю нашу...
— Сказывай. А яз промыслю. Мож, Перун даст, так и подмогну чем-нито. Слушаю, брат.
Долго сидели два русских богатыря. Долго и подробно рассказывал Еруслан свою печальную одиссею. Так долго, что на берегу заволновались и Икмор осадил десятком ладей чужой корабль, намереваясь взять его с бою. Пришлось Слуду выйти на палубу и успокоить своих защитников.
— Плывите к берегу, друзи! — крикнул он. — Нет здесь для меня никакой беды. Будьте покойны!
А как хотелось Еруслану выскочить из тесной каютки, показаться своим, крикнуть по-былому, увидеть радость в глазах переяславцев, обнять друзей-побратимов, постучать ендовой [113] на весел-пиру. Но не дано было это могучему воину Руси, ибо дело сотворил он не правое, покинув родину в трудный час. Да и если бы на виду у всех воевода Слуд оказал Еруслану честь, то великая беда обрушилась бы на Русскую землю: оскорбленный царь греческий объявил бы войну великому князю Киевскому. Богатырь понимал, что возвращение его на родную землю оборачивалось для нее пожарами и кровью. Поэтому, слыша русскую речь, он плакал, до крови кусая руку. Для переяславцев он оставался могучим богатырем, пока они не видели его и не ведали о делах, свершенных им недавно. Для великого князя Киевского сейчас Еруслан был не побратимом, а взбунтовавшимся рабом царя Никифора Фоки, которого надлежало немедленно заковать в железо и выдать хозяину на жестокую казнь...
113
Ендова (др.-рус.) — ковш для застольного питья.
Несколько дней назад патрикия Михаила обнаружила русская полевая сторожа. Посол, царевич Василий и кормчий плыли на челноке вдоль правого берега Днепра.
— Кто такие? — окликнул их внезапно появившийся из прибрежных кустов всадник на высоком пегом коне. — Отзовись или побьем стрелами!
— А ты кто?! — крикнул в ответ патрикий.
— Сотский сторожи Зарубинской, Колюта! — отозвался дозорный и поднял на копье матерчатый треугольник со знаком великого князя Руси.
— Слава Иисусу Христу! — Слезы показались на глазах Михаила, он истово перекрестился. Кормчий и царевич последовали ему.
— Поворачивай к берегу! — приказал посол кормчему.
Тройка вооруженных всадников выскочила на песок рядом с челноком.
— Князь греческий?! — воскликнул Колюта изумленно, узнав патрикия, которого однажды видел в Киеве.
— Ты знаешь меня, славный росс?
— Встречались, князь! — улыбнулся сотский. — Да только што с тобой? Пошто в челноке, а не в лодии? Где вой твои?
— Почти все убиты.
— Ка-ак?! Кем? Нашими аль печенегами? Кто ж вас так?
— Свои рабы. Гребцы освободились ночью и...
— Понятно! Што прикажешь, князь? — спрыгнул с коня русс.
— Надо бы перехватить кондуру. Она не могла далеко уйти. Пошлите погоню, ради Христа.
— Погоню снарядим. Пошто не снарядить.
— А не проплывала кондура мимо вас?
Один из тройки дозорных открыл было рот, но Колюта незаметно ткнул его кулаком в бок и ответил:
— Не видывали никого, князь. Мож, ночью?..
— Видимо, они подались к пацинакам. Или повернули в Псел и поплыли к хазарам, — предположил патрикий.