Струны чистого звона

За

какой-то час пешего хода я ухитряюсь узнать о Романове (а он, конечно, обо мне) все, что только можно. Уже перебраны десятки имен, все забавные случая и приключения, прозвища преподавателей — постоянных жертв курсантского остроумия…

А сейчас мы сидим у крутого спуска к незнакомой нам обоим реке. Сидим на чемоданах, потому что идем со станции, где час тому назад неожиданно встретились: прибыли к новому месту службы.

Река разлилась. Кое-где из воды торчат безлистые макушки кустов. Вокруг них заводи грязноватой пены, которую по кускам отрывает и уносит течение. У берегов тоже пена и рыжевато-мутная вода. А вдали река, как зеркало, в котором отразилось сразу полнеба. Пахнет весной. Прозрачный воздух, холмистое поле за речкой, уже обжитое жаворонками, — все наполнено хмельным будоражащим звоном.

Только теперь я замечаю на погоне Романова третью звездочку. При выпуске у всех у нас было всего лишь по две.

— Ты что же это молчишь? — легонько толкаю его в плечо. — Скромничаешь?

— А ты? — он отвечает дружеским шлепком. — У тебя ведь тоже раньше не было третьей.

Жмем друг другу руки, смеемся. Смех у Леши не изменился — заразительный и звонкий. И сам он каким был, таким и остался — курносым, белобрысым и веснушчатым.

Тут я задаю ему вопрос, который давно напрашивается:

— Ну, а как Рокотов?

Мне хочется спросить еще: «А Лена?» Но о ней я так и не решаюсь заговорить. Их обоих, Рокотова и Романова, угораздило влюбиться в эту худенькую, пышноволосую, постоянно щурившую от близорукости синеватые глаза девушку. А она выбрала первого. Мне поэтому казалось, что спрашивать о Лене у Романова как-то неделикатно, хотя они с Рокотовым были закадычными друзьями, а после выпуска служили в одной части.

Романов, Рокотов и я — однокашники по военному училищу. Все трое — Алексеи. И все были в одном отделении. Сведет же подчас судьба!.. Курсанты, удобства ради, быстро перекрестили нас. Впрочем, Романова не тронули, он так и остался Лешкой. Мне же все три года довелось быть Леней. Рокотов превратился в Лео. Это была дань его привычке излишне манерничать и рисоваться.

Мы безропотно покорились товарищескому произволу, а Рокотов был, кажется, даже рад. Имя Лео, видно, пришлось ему по вкусу, и я не раз слышал, как он, высокий, гибкий, с красивым лицом, представлялся девушкам:

— Лео.

Галантно улыбаясь, он после небольшой паузы добавлял:

— Рокотов…

— Рокотов? — повторил мой вопрос Алексей и заметно помрачнел. Я же мысленно выругал себя: «Чудак, и зачем было о неположенном спрашивать?» Но Романов вдруг огорошил меня:

— Рокотова, брат, судом чести недавно судили, — сказал он, словно бы через силу, досадливо. И даже не повернулся ко мне. Уставился в какую-то точку над кручей.

— Судили? — переспросил я, но сделал это скорее механически, чем от неожиданности. Откровенно говоря, я как-то не очень и удивился. Мне тогда еще, в училище, казалось,

что в Рокотове есть этакая болезненная зазубринка, за которую его следовало бы… Нет, не судить, конечно, а просто дружески пожурить. Романов в таких случаях высказывался конкретнее: «Проработать». И сейчас он в том же тоне заговорил:

— Проморгали мы тогда, скажу я тебе. Вовремя не спохватились…

— Не проработали, — съязвил я, чувствуя, как все весеннее во мне тает и омрачается.

— Да, именно так, — принял вызов Алексей. Он по-прежнему сидел и смотрел на воду. И, не меняя позы, стал рассказывать. А я слушал и силился представить себе немного заносчивого, но умного и дельного Рокотова на суде. В училище, по крайней мере в нашей роте, он был виднее всех — эрудированный, цепкий в деле, горячий в споре, остроумный. Я не помню без его портрета Доску отличников.

А Романов рассказывал:

— Взвод он в части получил слабый. Особенно по успеваемости. Предшественник долго болел, вот и подзапустили работу. Ну, и был взвод, как дитя, у которого семь нянек. Рокотов с душой взялся за дело. Ты же знаешь его. Людей увлечь он может. Да и методист Лешка не плохой. Через месяц комбат на совещании его уже в пример ставил. А ко Дню Советской Армии Рокотову объявили благодарность в приказе по полку.

Алексей достал папиросы, мы закурили. Глубоко затянувшись, он продолжал:

— Так год прошел. Меня комсомольским секретарем полка избрали. И тут Лео стал открываться мне совсем с другой стороны. А одну встречу с ним я, кажется, никогда не забуду.

Алексей снова на минуту умолк, а я, глядя на него, с удивлением заметил: Алексей, тот самый узкоплечий, остроскулый мальчишка-курсант, повзрослел, научился желваки под кожей катать. Вон как они ходят…

— Так вот. После инспекторской дело было. В поле, — говорил Алексей, — осенью, а вернее сказать, в бабье лето. Ветерок, словно бы от безделья, белую паутинку носил над свежей еще стерней, солнце светило. Земля манила посидеть на ней, отдохнуть, в романтику какую-либо удариться. Ну я и присел на опушке небольшой березовой рощицы. Ее мы тогда целую неделю громко именовали рощей Безымянной. Учения шли.

И тут появился со взводом Рокотов. Увидел меня, что-то сказал своему заместителю. Взвод проследовал дальше, а он подошел. Тоже сел. Вижу, не в себе он. Сидит, разглядывает носок сапога, молчит.

— Что, витязь, — говорю, — не весел? Или не ладится что?

Он, мне показалось, как раз и ждал, чтобы я разговор начал. Потому что сразу же с горькой, горькой усмешкой говорит:

— Все вроде хорошо, друже. Одно плохо: фортуна мне досталась неулыбчивая.

— А в чем это, — опрашиваю, — тебе фортуна не улыбается?

Замялся он, потом, словно собравшись с духом, ответил:

— А в том, например, с чем она к Ерошкину пожаловала.

— Не понимаю, — говорю, — о чем ты.

— Как, разве тебе неизвестно, что Ерошкин на повышение пошел?

Тут только смекнул я, в чем дело. Видишь ли, старшего лейтенанта Ерошкина, командира взвода в той же роте, действительно выдвинули тогда на повышение. И вот Рокотова взяла обида: почему не на него пал выбор.

Ерошкин, скажу тебе, хороший офицер. — Тут Алексей бросил папиросу, встал, сердито растоптал окурок. — Взвод его, правда, особо не вырвался, но четверку всегда давал твердую. Командовал же взводом Ерошкин уже около четырех лет.