Струны
Шрифт:
Седрик ожидал, что его проводят прямо в какой-нибудь там зал для совещаний, но не тут-то было. Для начала ему пришлось стать третьим пассажиром двухместной тележки. Слева сидел зеленый немец, справа, естественно, золотой. Говорить они, похоже, не умели — все попытки Седрика завязать светскую беседу окончились безрезультатно.
Вскоре пошли какие-то незнакомые места. На улицах и в проходах не было ни души — обстоятельство крайне странное. Время, конечно же, далеко не детское, но должен же попасться хоть один случайный прохожий. Уж не введен ли, часом, в Кейнсвилле комендантский час?
Другие тележки катились сзади и спереди, а в тех случаях, когда позволяла ширина улицы, — и по бокам. Чушь, конечно же, собачья; будь обстановка более подходящей, можно бы и посмеяться.
И сторожат, конечно же, не его, Седрика, от злых злоумышленников, а скорее всех окружающих — от него. Боятся, видимо, что чуть утрать они бдительность, как тут же кто-нибудь превратит этого длинного парня в бомбу ходячую.
Чушь там или не чушь, но к возможности такой относились на полном серьезе — целью поездки оказалась клиника, как две капли воды похожая на то, в Центре, пыточное заведение.
— Это что же, все опять, по новой? — простонал Седрик, но никто его не услышал. Глухонемые — они и есть глухонемые.
В приемном покое было не протолкнуться. Кроме неизбежных немцев, здесь собралось штук двадцать-двадцать пять врачей, а может и не врачей, во всяком случае — неких типов в медицинских халатах. Халаты тоже были трех — нетрудно догадаться, каких именно — цветов. И все эти разноцветные ребята уставились на Седрика, и все они замерли в жадном ожидании. Седрик обреченно вздохнул и начал раздеваться.
Как ни трудно такое себе представить, но сегодня Седрика обследовали даже тщательнее, чем в прошлый раз; продолжалось это издевательство часа полтора, ну, может, чуть меньше. Особенно свирепствовали золотые и зеленые, но в конце концов даже они были вынуждены признать, что в шкуре Седрика Хаббарда содержится Седрик Хаббард, 1 шт., плюс заушник, 1 шт., и ничего более. Заушник бдительные эскулапы залепили широким металлизированным скотчем, надо понимать — для экранировки. Когда сканировать, измерять и ковырять было уже нечего, они разочарованно вздохнули и позволили еле живой жертве одеться. Мятая, словно корова жевала, одежда Седрика явно прошла через те же мучения, что и хозяин. Седрик попросил расческу и получил — после короткой, но весьма горячей дискуссии, в которой участвовала чуть не вся разноцветная публика — полный отказ. Было совершенно ясно, что зеленые и золотые не доверяют не только красным, но и друг другу. А ведь гребенка — это она только с виду гребенка, и кто там может знать, какая адская машинка в ней запрятана?
Затем великомученика Седрика отвели в приемную и велели посидеть. Он сел на жесткую скамейку, привалился к жесткой стене и провел в таком положении полчаса. Предутреннее — только бы спать да спать — время ползло с выматывающей душу медлительностью. Немцы не только не отвечали на вопросы, но даже вроде бы их не слышали. Глухонемые. Седрик потихоньку развлекался, прикладывая марлю к носу — многострадальный орган дыхания снова кровоточил, и все стараниями медиков, дотошно обследовавших лобные пазухи.
Судя по голосам, доносящимся из лаборатории, там издевались над очередной жертвой, над кем именно — этого Седрик не знал. В конце концов дверь открылась, и он увидел Агнес Хаббард; красная, как свекла, с чопорно поджатыми губами, она заметно утратила свое аристократическое высокомерие. Вот-вот, попробуй сама, чем других кормишь. Седрик начал было ухмыляться, придумывать реплику поехиднее, но тут же увял под гневным взглядом бабушки.
И снова его втиснули между двух объемистых задниц, и снова замелькали незнакомые пустынные улицы, только теперь процессия была длиннее, а путь оказался дольше. Время было позднее, может быть — даже раннее, уличные фонари еле светились. Перспектива встречи с двумя загадочными и — безо всякого сомнения — могущественными людьми абсолютно не привлекала Седрика, скорее уж наоборот. Ему хотелось есть. Он хотел спать.
А еще он думал об Элии. Окно на Тибр либо уже открылось, либо откроется с минуты на минуту. Как знать, может быть, она уже ушла и никогда не вернется. Как загорались ее глаза при малейшем упоминании о новом мире! Седрик искренне надеялся, что с Тибром все в порядке, что экспедиция не нашла там ничего плохого. Он искренне надеялся, что Элия не станет его дожидаться, ведь это была бы полная дурость. Он почти не надеялся увидеть Тибр вторично.
А потом летящий ему в лицо воздух стал холодным, городские проезды сменились гулким тоннелем, даже не тоннелем, а широкой трубой, грубо склепанной из стальных листов. Ну да, конечно же, а за этим сантиметром стали — там же вообще не знаю сколько градусов, может, и вообще мороз. Колонна тележек проскочила сквозь высокие металлические ворота; Седрик огляделся и тут же забыл и про сонливость свою, и про голод. Купол был огромен, побольше, пожалуй, чем де Сото и Томпсон, и пол у него был совершенно плоский, а не тарелкой, как в тех куполах, трансмензорных. Ледяной, почти скрипучий воздух, середина купола освещена сотнями галогенных ламп, и в этом до рези в глазах ослепительном сиянии вырисовываются грузные силуэты трех крылатых чудовищ. Ну да, тот, что поменьше, — это “Боинг-семь тысяч семьсот семьдесят семь”, а те два — гиперы, “Хюндай-шестой” и “Евростарскрейпер”. Такие громадины — и помещаются в куполе, и даже вроде бы места почти не занимают. Седрик ощущал себя просяным зернышком на дне птичьей клетки, но больше всего его удивляли не размеры купола, а само его существование, само присутствие в нем самолетов. В Кейнсвилле нет аэропорта, это же каждый знает.
Легко постукивая на стыках стальных плит, тележки мчались к зеленому, украшенному глобусом в домике “Боингу”; к тому времени как Седрик сошел с тележки, его бабушка успела уже подняться до середины трапа. И чего это она так торопится? И как там Элия? И вообще — куда это мы лететь собрались?
Никуда, это выяснилось очень скоро. Самолет был переоборудован в дом, даже не дом, а дворец, во всяком случае гостиная, куда направилась Агнес Хаббард, могла дать сто очков вперед тронному залу какого-нибудь захолустного монарха. Седрик облегченно плюхнулся в кресло и чуть не стукнулся подбородком о колени, таким оно оказалось глубоким и мягким. Красные, зеленые и золотые охранники остались стоять; было заметно, что они наблюдают не столько за пленниками, сколько друг за другом.
Пленники?
— Бабушка! Да какого хрена тут, собственно, происходит?
Бабушка недовольно поджала губы (мамочки, да она же велела мне молчать!), но затем указала на иллюминатор:
— Полюбуйся.
Седрик развернулся — как раз вовремя, чтобы увидеть, как разъезжаются створки огромных ворот. Черный прямоугольник становился все шире и шире, на полу ангара взвихрились снежные смерчики, крошечные с такого расстояния охранники покачнулись под напором ветра. Седрик перебрался в кресло, стоящее прямо у иллюминатора, и больно ушиб все тот же злополучный нос о прозрачный пластик. Через мгновение из запредельной тьмы выплыл еще один “Боинг” — золотой, с черными буквами ЛУК на хвосте. Ворота закрылись, низкий ропот титанических двигателей постепенно стих. И даже теперь под огромным куполом было пустовато.
К двери самолета подкатил трап, охранники взяли оружие наизготовку. На стальное покрытие ангара спустились двое мужчин, дальше все пошло по знакомой программе — одного из них втиснули в тележку между красным охранником и зеленым, другого — между красным и золотым.
Седрик повернулся к бабушке; ее лицо пылало холодной яростью.
— Так мы что, заложники?
Короткий утвердительный кивок.
— Бред какой-то!
— Конечно, бред, — мрачно усмехнулась бабушка. — Немцы еще хуже адвокатов.