Стукин и Хрустальников. Банковая эпопея
Шрифт:
– Хорошо ли будет коньяку-то?.. Насколько я вижу, вы уж и так много пили… – отвечала хозяйка, вводя их из гостиной в следующую комнату, составляющую маленький будуарчик. – Хорошо ли, я говорю? – повторила она, усаживаясь на диван и поджимая под себя ножки.
– Ничего, Елочка, ничего!.. Пьяный проспится, дурак – никогда… – отвечал Хрустальников, сел близ хозяйки в кресло и кивал Стукину, чтобы и тот садился.
– Ну, смотрите!.. Мне кажется, что уж вам довольно бы пить. Велите, маменька, поставить самовар и подать
– На охоте, Елочка, был, на охоте… Сегодня только вернулся, увидал ваши милые каракульки и вот у ваших ног…
– Как на охоте? Сейчас сказали, что у вас дедов было по горло, а уж теперь: на охоте…
– Ну да… Дела делами… а охота охотой… Ручку, Елочка, дайте ручку поцеловать…
– Не стоите… Я таким лгунишкам руку целовать не даю. Я здесь вас жду, пишу записки, а вы черт знает где пропадаете…
– Да что такое случилось-то? Что случилось? Ведь приехал же все-таки.
– Как «что случилось»? Тут ко мне извозчик пристает, за лошадей просит, тут ко мне портниха… А я нездорова, я раздражена, нервы у меня расстроены…
– Извозчик, портниха… О, это такие пустяки! Сколько надо? На, возьми…
Хрустальников схватился за бумажник.
– Что вы! Что вы!.. Потом…
Хозяйка кивнула украдкой на Стукина.
– Я тебе уже сказал, что при нем можно… При нем все можно. Этот человек – невменяемый человек, я его не считаю ни за мужчину, ни за женщину. Правда ведь, Стукин?
– Совершенно справедливо, Лавр Петрович, – захихикал Стукин.
– Ну, вот видишь, Елочка, он даже сам сознается. Сколько тебе надо извозчику отдать, сколько портнихе? Говори прямо.
– А вот маменька ужо вам подаст счеты. Счеты у ней. Она даже хотела сама идти к вам со счетами.
– Маменька! Сколько там по счетам? – крикнул Хрустальников.
– Да давайте больше… Давайте тысячу рублей, так с нас будет и довольно, – отвечал из столовой женский голос.
– Уж и тысячу! Я полагаю, что там не более пятисот рублей.
– А остальное Елочке пойдет на булавки. Кроме того, вы мне сколько уже времени на лисью шубу дать обещались.
– Когда же это я обещался?
– Как когда? Вы три раза обещались. Да и стоит. Кабы не я с моим кротким характером, разве бы Елочка так на вас сердилась за вашу ветреность?
– Ну, обещался, так получайте сегодня сто рублей на лисью шубу. Сегодня я добр.
– На лисью-то шубу сто рублей? Что вы! Да разве можно на сто рублей?..
– Отчего же?.. Вот эдакие миленькие Елочки не могут ходить в сторублевых шубах, – проговорил Хрустальников, взяв ручку Еликаниды Андреевны и целуя ее, – а матерям Елочек сторублевые шубы за глаза…
– К чему такой тон? К чему такой тон с маменькой? – перебила Еликанида Андреевна
В дверях показалась старуха Битюгова.
– Ну давайте сто рублей на шубу, – сказала она. – Уж ежели сказали, то давайте сейчас, а то потом и от этого откажетесь.
– Маменька! Как вам не стыдно? И при постороннем человеке! – остановила ее Еликанида Андреевна.
– Э! Что тут стыдиться! Стыд – не дым, глаза не ест! Давайте… А у меня уж старая-то шуба ой-ой как плоха.
Хрустальников полез в бумажник и вынул сторублевую бумажку.
– Спасибо. Доброму вору все впору. Ведь вот вы теперь немножко подшофе, а с вас только тогда и взять, когда вы подшофе. А от трезвого от вас, как от каменного попа, железной просвиры не допросишься, – говорила она. – Ну-с, чай готов… Идите в столовую чай пить, – прибавила она.
– Сюда подавайте, сюда. Здесь теплее и уютнее. Да наконец, мы уже и уселись так хорошо, – отвечала Еликанида Андреевна.
Чай был подан в будуарчик.
Глава XIII
Всё еще во втором гнезде
Хрустальников и Стукин сидели в будуарчике у танцовщицы Еликаниды Андреевны Битюговой и пили чай с коньяком. Тут же присутствовала и маменька Еликаниды Андреевны, громко схлебывая чай со своего блюдечка и держа за щекой кусок сахару, так как пила вприкуску.
– Вот уж ведь я теперь и в хорошем теле, дочка моя, кажется, слава тебе Господи, в люди вышла и меня в люди вывела, а не могу я никак привыкнуть, чтобы этот самый чай пить внакладку, – говорила она в свое оправдание.
– Вприкуску больше выпьешь-с, – поддакнул Стукин, сидевший в углу и державший в руках стакан чаю, куда ему Хрустальников обильно влил коньяку.
Еликанида Андреевна вскинула на Стукина глаза и сказала:
– Мосье… Как вас? Я все забываю… Зачем же это вы в угол-то забились? Садитесь сюда к нам поближе. Придвиньтесь к столу.
Стукин придвинулся к столу.
– Нет, в самом деле: как вас величать по имени и по отчеству? – спросила хозяйка.
– Игнатий Кирилыч.
– Прекрасное имечко. У нас во дворце камер-лакея одного Игнатьем Кирилычем звали, – вставила свое слово маменька. – Или нет, не Игнатий Кирилыч, а Панфил Кирилыч, – прибавила она.
Хрустальников взглянул на Стукина и засмеялся.
– Эдакая рожа! Ведь уродит же Бог эдакую рожу! – проговорил он. – Елочка, взгляните, ангел мой, на его нос. Не нос, а утюг. Две капли воды утюг. А глаза… точь-в-точь как у рака. Хоть бы ты очки, Стукин, носил, что ли. Все-таки был бы приличнее.
– Ежели вы желаете, Лавр Петрович, то я с удовольствием буду носить очки.
– Желаю, даже очень желаю. А то суди сам: ведь твоими глазами ты можешь пугать женщин. Вот, например, Елочка… Она беременная женщина… Ну что, если вдруг?.. Елочка, он вам не страшен?