Ступай и не греши
Шрифт:
— Благодарю, — сказала Ольга Палем скрипачу, невольно залюбовавшись сиянием шампанского в своем бокале…
В этот миг жизнь представилась ей снова волшебной!
— Что он пел тебе, этот валах? — спросил Довнар, когда по широкой лестнице они поднимались в свой номер.
— А я разве знаю? Пел, и все тут… Но — для меня!
— Жаль, что я не прогнал его от нашего столика.
— Ревнуешь? Даже к скрипачу? Меня это радует.
— Просто я тебя сегодня… люблю, — сознался Довнар. — Ты какая-то особенная.
После того, как опустела кружка Эсмарха, они говорили, и даже так хорошо, как будто оба вернулись в старые одесские ночи, пропитанные ароматом отцветающих акаций.
Ночь, пронизанная страстью, миновала быстро. За окнами светало. Наступил новый день — 17 мая…
— О, господи, — заохал Довнар, — как подумаю, что опять эти лекции, опять эта суета… осточертело!
Нехотя он одевался, жалуясь, что не выспался. Наверное, Довнар, как всегда после подобных свиданий, раскаивался в том, что сам же и виноват в продлении своего романа.
— Кстати, — сказал он, зевая, — ты говорила о каком-то поручике Лопатине, звавшем тебя куда-то ехать. Может, и в самом деле стоит подумать о том, как устраивать судьбу… без меня. Не обижайся. Но ты и сама видишь, что ближайшие годы, пока не получу диплома инженера-путейца, мое будущее неопределенно, я сам себе не хозяин.
Ольга Палем уже привыкла к тому, что по утрам, когда страсть исчерпана, Довнар помышляет об одном — скорее покинуть ее, желая при этом сохранить свое «благородство».
Громко щелкнули костяные застежки на упругом лифе.
Она оглядела свои стройные ноги в сиреневых чулках.
Вопрос женщины прозвучал почти спокойно:
— Ты не боишься получить от меня оплеуху?
— За что, милая? Я ведь хочу тебе лучшего.
— Вот за это самое «лучшее» ты и получишь…
Довнар перед зеркалом долго возился с галстуком.
— Это даже смешно, — продолжал он без тени улыбки. — Моя прекрасная возлюбленная, презрев жалкого студента, бежала от него с офицером… Совсем как в дурной комедии!
— Ну, хватит! — прикрикнула Ольга Палем. — Каждый раз одно и то же, одно и то же… Не проще ли тебе попросту сказать, что я все уже сделала, а теперь могу убираться.
Довнар наконец-то справился с галстуком, и тут, проклиная себя за слабость, он потерял чувство меры, начиная унижать Ольгу Палем своими насмешками:
— Ты сделала все, это правда… Согласен, что от тебя порою исходит бурное пламя, но после него остается немало копоти. Впрочем, не думай, что ты лучше других.
— Ах вот как? Но ради чего ты зовешь меня?
— Наверное, — ответил Довнар, вдевая в манжеты запонки, — общение с тобою превратилось у меня в дурную привычку…
Чтобы ускорить конец свидания, уже начинавшего тяготить его, Довнар нарочито цинично стал описывать перед нею достоинства
Коридорный лакей внес в их номер шумящий самовар, угодливо спрашивал, чем может служить, но лицо его было искажено гримасой презрения не к Довнару в студенческом мундире, а именно к ней, ибо лакей, очевидно, принял ее за уличную девку.
— Оставьте нас, — попросила его Ольга Палем.
Совместное чаепитие никак не сближало, каждый думал только о своем. Ольга Палем еще раз жестоко убедилась в том, что ночь хороша лишь в том случае, если был хорош предыдущий день, подготовивший эту ночь. А постель никогда не исправит того, что было испорчено раньше, и какая б ни была сила страсти, ей уже не дано принести полную гармонию счастья…
— Да! — вдруг с вызовом заявила она. — Господин Лопатин без ума от меня. Вчера он преподнес мне три прекрасные розы, снова предлагал побывать в театре.
На Довнара это никак не подействовало.
— Так в чем же дело? — хмыкнул он с кривою усмешкой. — Только не забудь пригласить меня на свою свадьбу…
Ответа от нее не дождался. Машинально помешивая ложечкой остывающий чай, Ольга Палем вдруг вспомнила о своем визите на Гороховую, где следователь предупредил ее о возможном выселении из Петербурга, и тут она не выдержала — она сама рассказала Довнару про эту злополучную фотографию:
— Как? Каким образом? — спрашивала Палем, начиная плакать. — Как моя карточка могла оказаться в борделе Фаньки Эдельгейм, а потом в столичной полиции?
Ничто не изменилось в лице Довнара, и в этот момент, возможно, он душевно благодарил Серебряного, который честно отработал аванс, а сейчас покуривает сигару марки «Панетелас империалис». Но этот великолепный козырь следовало разыграть.
Довнар вскочил из-за стола — в бешенстве:
— Теперь уже не следователь, а я — я сам! — желаю спросить, почему твоя фотография очутилась в грязном притоне Фаньки, куда порядочные люди Одессы не ходят?
— Я не знаю, — глухо отвечала Ольга Палем.
— Она не знает! — передразнивая ее, восклицал Довнар в обвинительном упоении. — Лучше сознайся сразу, что ты еще до меня прошла хорошую школу в публичном доме. А я-то, наивный человек, все эти годы думал, что у тебя был только один старик Кандинский…
— Один Кандинский, — эхом отозвалась Ольга Палем.
— Да кто тебе поверит теперь? — бушевал Довнар с видом человека, возмущенного до глубин души. — Говорили мне умные люди, еще в Одессе не раз предупреждали, чтобы я не связывался с тобой, и, выходит, они были правы.