Ступающая по воздуху
Шрифт:
Через посредничество Инес Амрай адресовала подобные вопросы исчезнувшему мужу, так как ее подруга состояла в переписке с Амбросом. Бауэрмайстер ответил Инес телеграфным сообщением из Мангейма, что ничего похожего в его роду не наблюдалось. Тчк. И если бы положение не было столь серьезным, интересно было бы выяснить, как или чем он оплатил эту телеграмму из Мангейма.
Нет, эпилепсией Мауди не страдала. Однако на всякий случай Амрай решила проконсультироваться в Инсбруке. Вначале она всегда держала наготове подушку, чтобы при падении на пол ребенок не повредил голову. Она тайком упражнялась на самой себе в извлечении языка из зева: запавший язык мог стать причиной удушения. Месяц-другой она не расставалась с куском пластилина, нервно разминала его с мыслью о том, чтобы — если уж дойдет до такой крайности —
Она жила в страхе. Долгие ночи страха за Мауди. То и дело упрашивала она Эстер сообщать даже самые незначительные детали поведения Мауди в среде одноклассников и в балетной школе, но никаких сведений не получала. Даже если бы произошло нечто особенное, Эстер просто из упрямства не сказала бы об этом. Она смотрела на Мауди как на страшный пыточный инструмент для своих нервов.
Когда же сама Амрай убедилась, что состояние дочки не внушает ни малейших опасений, материнский инстинкт обрел наконец терпимую для всех меру. Мауди разрешили теперь спать в просторных апартаментах бабушки, более того, отдали три комнаты в ее полное распоряжение. Одна из них была некогда комнатой для прислуги, где Мауди была зачата. Но этого она не знала.
Она любила запах покинутых комнат, и комнаты эти не могли быть достаточно велики. Часами ее мысли мечтательно вплетались в тяжеловесные посеревшие гардины. Она оживляла в памяти фигуры, световые пятна и пейзажи тех картин, от которых остались еще не выцветшие прямоугольники на обоях. Картин становилось все меньше, пятен на стене все больше. Она страдала вместе с Марго, когда одна из гравюр австрийских миниатюристов оказывалась в белых паучьих лапках скупщика картин. Поэтому она жадно впитывала глазами то, что еще осталось, вбирала в память все, вплоть до фона. Прозелень леса позади Амура и Психеи. Белого, в короне из роз быка в «Похищении Европы» с его раздутыми ноздрями, наивными глазами и похотливым лоскутом языка. И, выучив, можно сказать, наизусть эту картину раньше, она лаконично заявила Марго, что выкупит ее для бабушки.
Ей так нравилось быть одной. Даже когда первыми летними ночами уже вовсю гремел гром и дерево балок и потолка с постоянным скрипом и треском продолжало нести свое тяжкое бремя. У нее вошло в привычку ночевать в одной из трех комнат попеременно. Каждой она дала имя: Лунная, Комната бедного грешника — в ней было лишь одно окно, да и то затемненное огромной ветлой; Зал воздушных пешеходов — конторское помещение старого Латура, позднее — бильярдная деда, хотя бильярдного стола здесь никогда не было. Поистине императорская палата, с высокими потолками и никак не отапливаемая, смотрела на юг тремя своими окнами с массивными неоромантическими арками. Эту залу Мауди любила больше всего. Ведь оттуда был виден не только парк, но и луг, весь вытканный желтыми цветами, его цветущий покров с симфонической широтой устремлялся вниз по склону. В эту ширь врывались чистые аккорды белого и розового цвета яблонь и вишен.
Уложить постельные принадлежности было делом нескольких секунд, тут она набила руку, так как всегда могла сразу решить, в какой комнате в данный момент будет уютнее душе.
Однажды в Зале воздушных пешеходов, едва она успела подтащить голубой камчатный шезлонг к огромному, как церковная дверь, окну, ее слух распознал в ночи некое жуткое событие.
Светила предпасхальная луна, и даже когда ее нельзя было увидеть отсюда, ландшафт был хорошо освещен, настолько хорошо, что у окна можно было читать. Со стороны луга послышался чей-то нарастающий крик, сопровождаемый воплями какого-то другого существа. Сначала Мауди подумала, что это голоса кошек, оспаривающих друг у друга власть над территорией, так как звуки становились все более жалобными и душераздирающими. Но вскоре она поняла, что один голос, должно быть, подает большая птица, а другое животное — возможно, кошка, куница или еще какой зверек. Однако прислушавшись к яростному шипению и хрипу, она сразу же догадалась, что там, за окном, идет борьба не на жизнь, а на смерть. Она приподнялась на шезлонге и, справившись наконец с заржавевшим затвором, открыла ставень, посмотрела вниз, в сторону луга, и не заметила ничего необычного. Она лишь слушала. И странное дело: хрип птицы звучал все жалобнее, как и неровный, прерывистый крик кошки или твари, которую она принимала за кошку. Смертоубийственная схватка была в самом разгаре. Победителя не было, но не было и обращенного в бегство. На какие-то мгновения все стихало, чтобы потом из надорванных глоток исторгались еще более ужасающие звуки. Два существа истребляли друг друга. И это взаимоистребление длилось бесконечно, беспрерывно. Временами оба как бы замирали, но не для того, чтобы собраться с силами, а для того, чтобы не умереть раньше противника. Ибо звуки все более слабели и сякли, а обе твари испытывали муки невообразимые.
И хотя Мауди зажгла весь свет, какой был в бильярдной, а потом, забравшись на подоконник, несколько раз хлопнула в ладоши и крикнула: «Прекратить! Прекратить!», но смерть не спугнула. Животные, казалось, уже не дышали, но сердца еще какое-то время бились. Тихое, самоудушающее мяуканье. Жуткий, подавленный хрипотой плач. Потом наступила мертвая тишина. Но жалоба вырвалась еще раз и звучала, может быть, несколько минут, а после уже ни шороха.
Марго в ночной рубашке и с распущенными волосами подошла к подоконнику и обвила руками ребенка, не испугав его. И Мауди ночевала в ее комнате, в ее кровати.
Впервые в жизни Мауди узнала нечто о страдании, не щадящем природу, а может быть, и о страдании, блуждающем среди людей. Она постигла непримиримость и то, что жизнь обрывается смертью, больше того, она поняла, что смерть — это не мертвое тело, как дедушка два года назад, или скелет дерева, уносимый после ненастья Рейном, или тельце ежа, присохшее к асфальту шоссе. Она узнала, что смерть пребывает среди живущих. Поняла это, хотя и не сумела бы выразить.
Она, желавшая обнять всех, весь мир Якобсрота, волей-неволей убедилась в том, что, по существу, лишь немногие достойны объятия. Ночь обоих побежденных уже не выходила у нее из головы. И это длилось почти год, пока однажды вечером она вновь не придвинула шезлонг к окну в Зале воздушных пешеходов.
(Восьмидесятые) В феврале 1981 года Амрай устроилась на работу. Благодаря столь же любезной, сколь и тактичной протекции Инес она получила место заведующей новой модной лавкой Ромбахов — крохотным магазинчиком тонкого белья и дамского платья на углу Мальхусштрассе и Главной площади сразу же за ратушей. Там она могла распоряжаться всеми делами как ей заблагорассудится, будь то закупка и реализация или распорядок собственного рабочего дня. У нее на подхвате была миловидная, очень послушная продавщица, которой Инес сумела внушить — Амрай об этом не знала, — что девушка служит под началом не кого-нибудь, а мадам Латур, из тех самых.
На тридцать шестом году жизни Амрай вновь почувствовала себя счастливой. Если у покупательницы были проблемы с фигурой, она воспринимала их как свои собственные. С искренним участием она давала советы своей клиентуре. Если нечто ужасающе бесформенное жаждало приобрести брючный или облегающий костюм, чтобы сделать свою оболочку не только безвкусной, но и смешной, Амрай, пуская в ход энергичную жестикуляцию и все свое красноречие, пыталась убедить покупательницу отказаться от покупки. Если это не помогало, хозяйка открыто говорила даме с талией в три обхвата все, что она о ней думает. А то, что дама покидала бутик, отстреливаясь очередями ругательств, и уже навсегда выбывала из числа клиентуры, мало заботило Амрай.
Она не умела кривить душой. Латуры всегда отличались прямодушием. И по мере сил избегали сомнительных компромиссов. Разумеется, каждая из представительниц этого рода по-своему страдала от отсутствия спутника жизни. Амрай — в большей степени, чем Марго: та справилась с одиночеством и научилась любить. Однако в первые годы после расставания с мужем Амрай тоже не пускалась ни в какие любовные авантюры, хотя если бы Харальд только пальчиком поманил, она наверняка дрогнула бы и бросилась в его объятия. Но робость сердца подсказывала ей, что тем самым она добилась бы лишь временного отдаления одиночества.