Ступи за ограду
Шрифт:
– Вы хотите кончить дело ссорой, Дора Беатрис, но меня вы из равновесия не выведете. Скорее расплачетесь сами, у вас уже дрожат губы. Не нужно. Давайте все же не ссориться окончательно.
– Хорошо. Я не хочу ссориться, – сказала Беатрис, пытаясь овладеть собой. – Я хочу только, чтобы вы меня поняли. Вы уговариваете меня «не калечить жизнь» – но моя уже все равно искалечена. Я разлюбила жизнь. Понимаете? Она мне не нужна. Я еще надеюсь, что Бог удержит меня от самоубийства, потому что никаких внутренних барьеров от этого, кроме боязни причинить горе отцу, у меня нет. Это вам понятно? А вы теперь являетесь читать мне проповеди о том, как нужно устраивать свою жизнь наиболее удобным образом! Никак я ее не хочу устраивать в этом подлом мире!! И пусть он провалится в преисподнюю, или разлетится вдребезги, или его сожгут этими вашими бомбами – понятно вам?!
– Глупости, Дора Беатрис. Мир не так подл, как вам кажется. Есть в нем и подлость, есть и… ну, святость, что ли, есть и просто среднее – обычные люди, такие вот, как мы с вами. Таких людей очень много. Я не думаю, что так уж похвально желать им всем провалиться или погибнуть от…
– Еще одна проповедь?
– …от радиации. То, что вы говорите, – слишком чудовищно, чтобы это могло быть всерьез вашими мыслями. Рано или поздно вы сами поймете их нелепость, и, наверное, лучше всего было бы предоставить вас на это время самой себе…
– Я давно уже прошу вас об этом! – выкрикнула Беатрис чуть не со слезами.
– …если бы вы были девушкой более уравновешенной, – продолжал Фрэнк, изо всех сил стараясь говорить спокойно. – Но вся беда в том, Дора Беатрис, что это может наложить на вас какой-то отпечаток, понимаете, может получиться что-то вроде коррозии, простите за техническое сравнение… И тогда жизнь действительно окажется искалеченной… Оставить вас в таком положении я не могу. Ведь вы же когда-то сами писали мне…
– Что?! Что я вам писала? – Беатрис выпрямилась, словно подброшенная пружиной, и стояла теперь на коленях на краю постели. Фрэнк, с красными пятнами на щеках, тоже встал. – У вас хватает совести напоминать мне о моих письмах! О моих обещаниях!
– Послушайте, – нахмурился Фрэнк, – я вовсе не об этом, я…
– В свое время я считала вас джентльменом, – не слушая его, продолжала Беатрис, – так что мы ошиблись в равной мере! Да, я обещала выйти за вас замуж! Но ведь я уже вас не люблю – мне нечем любить, понимаете, у меня здесь пусто! Что же вы от меня хотите, Фрэнк Хартфилд?! Для чего я вам? Что я вам могу теперь дать?! Скажите же, рог Dios, что вам от меня нужно!! Если вам нужна моя душа, мое сердце – то они мертвы, их нет, понимаете ли вы это! А если вам нужно только мое тело – пожалуйста! Вы считаете, что я осталась перед вами в долгу? Можете получить по своему счету!
– Беатрис!!
– Можете провести сегодняшнюю ночь у меня! – выкрикнула она сквозь слезы. – Или взять меня с собой в «Бедфорд»! И утром у нас не останется никакого долга в отношении друг…
Фрэнк шагнул к постели и коротким движением, без размаха, хлестнул Беатрис по щеке. Она отшатнулась и села, схватившись руками за лицо. Секунду он смотрел на нее, пытаясь что-то выговорить прыгающими губами, потом повернулся и молча вышел.
Вернувшись в свой номер, Фрэнк бросился на кровать и долго лежал не раздеваясь, сняв лишь обувь и ослабив узел галстука. Вечером он позвонил в агентство «Сабена» и заказал билет, потом вышел поужинать. Потом опять лежал и курил, стряхивая пепел на ковер. Вспомнив, как рассказывал Беатрис об испытаниях нового французского самолета, он обрадовался – в портфеле у него лежал взятый с собою номер «Эрплэйн» со статьей об этих компаунд-установках. Статью он начал читать еще в самолете, но бросил – слишком волновался, думая о предстоящей встрече. Идиот!
«…Необходимость разгона до боевой скорости за минимальное время имеет огромное значение для перехвата. На фигуре 4 показаны типичные кривые изменения коэффициента лобового сопротивления самолета и коэффициента тяги турбореактивного двигателя. Из графика видно, что эти линии идут почти параллельно и сходятся очень медленно. Теоретически возможно достижение максимальной скорости, соответствующей большому числу М, но ускорения при этом будут весьма малы. Если для достижения скорости, соответствующей числу М-2, принять дополнительный суммарный вес двигателя и топлива равным 0,2 взлетного веса самолета, то…»
Фрэнк швырнул журнал и встал. Работа начнется завтра, в Тулузе. А сегодня – что делать сегодня?
Он вышел из отеля, пересек шумную, ярко освещенную авеню де Миди и свернул в первый попавшийся темный переулок. Не переулок, а просто щель какая-то, да еще кривая. Проклятые европейцы, когда они научатся жить по-человечески?..
Повернув несколько раз вправо и влево, он вышел вдруг на довольно большую площадь, кажущуюся тесной от узких фасадов сдавленных средневековых домов. Дома были в резьбе, в позолоте, в тонких острогранных колонках. Над всем этим, подсвеченная снизу, вонзалась в черное летнее небо высокая, вся из белого каменного кружева, башня, увенчанная какой-то золоченой фигурой. Он долго стоял с закинутой головой, потом обошел всю площадь. Все это было не на самом деле – эта площадь и этот сегодняшний разговор с Трикси, вообще все. Проклятые европейцы. Строить такие дома! Создавать такие города и такие площади, где чувствуешь себя выброшенным, буквально катапультированным из времени…
Если бы полтора года назад Трикси не встретила того сумасшедшего художника, она сейчас была бы его женой и жила не в Брюсселе, а в Уиллоу-Спрингс. А тот парень, конечно, был сумасшедшим. Ему следовало бы хорошо набить морду, этому проклятому французу, потому что порядочный человек не кончает с собой, когда его любят так, как любила Трикси Альварадо!
Опять француз. Опять европеец. Проклятые европейцы, когда они наконец научатся жить по-человечески, когда эта проклятая Европа забудет наконец о своих завитушках?..
То ли дело у нас. У нас все гладко. У нас все понятно. У нас все блестяще и обтекаемо. Но любят почему-то не нас!
Почему-то любят Европу. Почему-то любят именно то, что непонятно и нелогично.
Какого-нибудь свихнувшегося француза. Какую-нибудь вот такую площадь. У нас, благодарение всевышнему, нет таких площадей. Где у нас есть места, которые могут заставить взрослого человека стоять среди ночи с задранной головой, глазея на улетающего во мрак золотого ангела, и молча, как плачут никогда не плакавшие мужчины, плакать о мгновении, когда ангел был совсем рядом?..
4
Прошло два месяца после июньского восстания. Были вставлены выбитые стекла, засыпаны и залиты асфальтом воронки, похоронены убитые. Лишь оклеенный веселыми рекламами трехметровый забор вокруг обгорелых развалин Курии да еще глубокие рваные рубцы, выгрызенные осколками в полированном граните министерских фасадов, могла напомнить о недавних событиях туристу, попавшему на главную площадь Буэнос-Айреса в начале сентября пятьдесят пятого года.
Впрочем, туристов было мало. Сырая и промозглая аргентинская зима особенно неприятна в столице, и немногие приезжие, едва высадившись с парохода или самолета, стремятся поскорее уехать либо на южные озера, к настоящей горной зиме со снегом и отличными условиями для лыжного спорта, либо на север – посетить жаркий субтропический Жужий, сняться на фоне грохочущих водопадов Игуасу, послушать древние жалобы пастушьей «кены» в трагической каменной пустыне андийских нагорий. Охотников проводить зиму в холодном и туманном Буэнос-Айресе находится мало.