Стужа
Шрифт:
А Сашка-то при чем?
Связист вернулся, доложил лейтенанту и ко мне, передохнуть: Ильюха Стрижев это. Сидит, руки свесил между ног, смотрит по сторонам. Жаром от него, упарился по грязи. Спрашивает:
— Ну как, Мишка, больно?
— Здоров я, — говорю, — как невестин зад на свадьбе.
А что еще скажу?..
Все гоготать, даже у Погожева рот до ушей.
Таня отвернулась, краснеет, ну воробышек и есть.
А я и знать не знаю, каков он, этот зад… Не то что у невесты, а вообще. А целовался
— Как там наверху? — спрашивает лейтенант.
— Дождь сечет, — говорит Ильюха. — Потоп.
Погодя рассказывает: НП полка разбит. Новый строить некому. Пробовали смотреть с церкви — прямое попадание. Погожев чудом остался жив. Водкой отпаивался, нашатырь не помог.
Умоляю:
— Пожевать дайте!
Погожев не стерпел — и ко мне. Выхватил из кармана ржаной сухарь:
— На всех последний!
И ко мне на грудь его.
— Спасибо, — говорю.
— Вон, — тычет на бидоны. — Водка! Пей, сколько примешь! Но молчать! Ни звука! Связь, лейтенант! Связь где?! Связь!.. А ну, сам на линию! Ты, боец, в батальон к Ходикову! Пусть десять бойцов направит к Черкашину! Повтори… Верно! И еще приказ: сам поведешь бойцов — ты эту дорогу третий раз пробежал… На записку! И бегом! Слышишь — только бегом! Как твоя фамилия?
— Красноармеец Стрижев, товарищ майор.
— Дойдешь к Черкашину — медаль твоя. Выполняй, дорогой!
— Слушаюсь, товарищ майор. — И затопал Ильюха наверх.
Смотрю на Таню: спит! Сейчас только краснела, а уже спит.
Я к бидонам и поднялся.
Скопилась водка в штабе, не до наркомовских пайков — кто понесет по ротам.
На бидоне — банка. Крышечка ровно обрезана и ручкой отогнута. «А вот, — думаю, — откуда хлебаешь ты, товарищ майор Погожев. Поди, и воду поэтому не разносили. Фляги-то под водкой. Хоть сто наступлений делай — было бы кому. Залейся!»
Черпанул из бидона, держу банку: она как полная, на крышечке упруго играет. Ничейку, ребят представляю, Барсука… Бормочу, не будить же Таню:
— За помин душ! Эх, кони вороные!
«Заодно, — прикидываю, — приморю жажду и голод». И махнул до дна банку.
Сижу, задыхаюсь, как есть, офонарел. В глазах желтые кольца, и толще, рыжее! Слепну в них, слабею, сердце мое как волчок. Шепчу:
— Все ребята на ничейке. Нет ребят! Гришуха…
Грохот! Визг! Пол подпрыгивает!.. Глаза таращу. Своды за пылью не углядишь. Таня ко мне прижалась, вскрикивает. Лампу подбросило — и на пол. Совсем темно. Я и выматерился. Что ж это нас, как клопов, вымаривают?! Да где ж наша артиллерия, авиация?..
С лестницы в подвал кирпичные осколки брызжут. Гарь наползает. И вдруг — тишина! Такая — ну боя за ней не слыхать!
Пыль в лестничном пролете крутит, крутит…
Кто-то спичкой
Все понемногу оживаем, друг дружку зовем. Выстояла церковка, вечная благодарность Создателю.
— Засекли, гады, — ворчит Погожев и тоже кроет нашу артиллерию.
Чувствую, в крови я. Из-за водки это. Ну насквозь! И оплываю кровью, оплываю… Как же так? Нам ведь топать, а я?!
А плечо разносит! Ватник уже мал, давит на рану. Лежу смирно. Во рту — кровь, горечь, жар. Кабы не застонать. Ровно гвоздями меня к полу пришили. Как есть, неподъемный. Так развялило: весь воспаленный, дышать и то больно.
«Забыли бы меня, — думаю, — и помер бы. Я согласен. Только пусть не трогают. Лишь бы лежать… и засну, обязательно засну, а во сне и помру… пусть…»
Глаза слипаются, а вижу: подхватывают караульного и на двор. Стало быть, наповал его. Погожев «Дегтярев» на стол кладет. Некому теперь караулить.
В воздухе мелкая капель, ровно туман, а это дождь. От церкви отошли — и круги в глазах, в ушах свист, ну такой — глохну. Рука гирей. И кровь на пальцах клейкая, теплая. Как ей не течь — мне лежать надо. А тут еще везде лужи, прешь с натугой. Грязь — трактор утонет. Господи, да за что?! Сердцем давлюсь, а не дышу, хошь выплевывай его.
Таня меня к себе на спину. Отощал я, а все же дюжий. Куды ей! Жаркая от пота, всхлипывает, тужится. От недосыпа и работы глаза у нее мутные, в красноватых прожилках. Эх, путевка райкома!..
— Погодь, — прошу.
Выпрямился, а шагнуть… не получается. Буксую по грязи.
— Врешь! — кричу и кулаком грожу, а кому — не ведаю.
Таня обняла меня за пояс и тащит помаленьку.
— Врешь! — кричу. — Буду жить!
Ядрена капуста, кое-как ноги переставляю. Ладошка-то у нее цепкая. «Господи, — думаю, — ты-то за что маешься?..» Воробышек и есть. Махонькая. В юбке под телогрейку. Телогрейка — ну ровно пальто на ей. Рукава подрезаны и наспех подобраны нитками. Губы облизывает: обветрены, в трещинах. Голосок горестный и с такой заботой!
— Ничего, — успокаиваю, — не помру. Эко горе: солнце село — завтра новое взойдет.
В общем, управляемся помалешеньку.
Греюсь я шибко. За все траншейное сиденье отогреваюсь. Ташкент и есть!..
— Куда вода — туда и рыба, — говорю Тане.
Тащиться нам, стало быть, вместе.
Спустились в овраг, а за кусточками… Угра «Пропал! — думаю. — Вот тебе и рыба, и вода». На переправе снова — ни души. И даже колышка паршивого нет. Крою я эту реку про себя. Там — фашисты, артиллерия, тут — Угра. Что хуже — неизвестно, а только угробит эта вода раньше… факт! Глохлое местечко.