Стылый ветер
Шрифт:
Первый же удар плечом, и дверь, сорванная с петель, подняв столб пыли, рухнула на пол. Четверо гвардейцев ворвались в дом. Факел в левой, обнаженная шпага в правой руке. Приказ прост. Разорить гнездо еретиков. Младенца забрать, остальных уничтожить.
Испуганные тени заметались по комнате. Истошно завизжала Тереза. Вопли и лязг шпаг. Звон бьющихся глиняных плошек. Один из гвардейцев рухнул на пол с распоротым животом, другой, захрипев, схватился за пробитое горло... Еще пара секунд, и все было кончено. Факел упал на помятую кровать, и простыни уже занялись ярким пламенем. Их никто не тушил. Тереза стояла в углу, прижимая к груди единственное оставшееся у нее дитя. В ее остекленевших глазах застыли удивление и ужас. В центре комнаты пан Сигизмунд вытирал о какую-то ветошь лезвие шпаги. Его слуги проверяли гвардейцев и добивали еще проявлявших признаки жизни.
– Теперь, сударыня, вам и ребенку надо бежать. Бог с ним, с домом, пусть горит. С собой не возьмете. А если не сбежите, ей-ей сожгут на костре, – пан Сигизмунд озабоченно покрутил ус. – Денег на дорогу я вам дам... Да вместе и уедем отсюда, а то тут вас каждый может обидеть.
От пылающей кровати занялась шторка.
– А где же кардинал? Я его что-то не вижу, – нахмурился Сигизмунд.
– Там он, в карете! Скорее, пан, а то уйдет! – И Готвальд первым бросился вон.
Увидев темную фигуру, метнувшуюся к лошадям, возница пальнул в нее из пистоля.
– Давай разворачивай. Чего ты дожидаешься, кретин! – завопил Джеронимо, высунувшись из кареты.
«Черт бы побрал эту сентиментальность. Больше солдат надо было брать с собой. Что ж я все словно стыжусь чего-то, стесняюсь? Ведь не себе – ради благого дела все, и честь, и душу отдать готов... Господи, пронеси... Хоть бы дюжину аркебузиров с собой взял. Накрыли бы гнездо еретиков...»
– Уходит! – застонал, стиснув зубы, раненый Готвальд.
Карета, развернувшись, медленно набирала скорость.
– Стой! – Тень возникла поперек дороги, у кареты на пути, и возница привычно натянул вожжи.
– Это засада! Вперед, дави его, сукин сын! – взвыл кардинал, приоткрыв дверцу кареты и высунув голову.
Грянул выстрел, возница хлестнул лошадей, и карета вновь помчалась вперед, сметая все, что оказалось у нее на пути. Антонио, уцепившегося было за вожжи, волокло по брусчатке, пока его руки не разжались.
Через секунду к безжизненно лежащему на земле телу подбежал Кшиштоф:
– Как ты, парень?
– Он, кажется, жив, – облегченно вздохнул Сигизмунд. – Просто ушибся о камни. И каким чудом не попал под колеса кареты?.. Это Антонио. Тиролец. Наш человек. Поднимай его и пошли. Надо бежать. Через минуту здесь будут солдаты.
– Как Готвальд?
– Вон, ковыляет... – Пан спрятал за пояс еще дымящийся пистоль. – Терезу с ребенком не забудьте.
Пламя, вырвавшись из окна дома, стало лизать край крыши.
– Стойте!.. Я и сам могу, – зашевелился Антонио. – Как там у вас?
– Все живы. Пора уходить.
– А как же кардинал?
– Да вот он лежит, – пожал плечами Сигизмунд. – Я ж его из пистоля прямо в лоб, когда их преосвященство изволили высунуть свою сиятельную голову из кареты.
– Здорово... – На секунду все сгрудились вокруг тела. Черная сутана на черной мостовой. Только бледное пятно лица. На нем застыло удивление. И темное пятно на лбу.
– Специально серебряную пулю отлил для него, упыря, – довольно ухмыльнулся силезец. – Теперь точно не встанет... А куда ты дел украденного ребенка, Антонио?
– В домике у леса, я проведу...
Стало вдруг удивительно светло. Занялась крыша. Никто из жителей Зальцбурга так и не рискнул выйти на улицу, но десятки, если не сотни любопытных глаз прильнули к щелям в ставнях. Близилось утро.
Солнце уже окрасило розовым цветом восточные склоны гор. Они покинули страшную поляну сразу же, как только стала видна тропа. Пришлось сделать посохи, чтобы опираться на них, забираясь по круто берущей вверх тропе. В туманной дымке впереди уже была видна седловина перевала. Ноги скользили по глине. Порой из-под лошадиных копыт вниз катились камни. (Ходжа сумел поймать сбежавшую лошадь и теперь, нагруженную нехитрым скарбом, вел ее под уздцы.) Ольга и Ахмет шли следом, чуть поодаль, стараясь не оказаться на линии, по которой мог полететь вниз потревоженный камень.
«Интересно, что ОН предпримет теперь, когда полнолуние кончилось? – подумала Ольга. – Ведь он не оставит меня в покое. Придет следующей ночью? Или раньше?.. И зачем он хотел разбудить Марию? Что это ему даст? Неужели эта девица настолько безумна, что с радостью впустит его себе в душу?»
Ольга вспомнила давний сон: кто-то сжег деревню и перебил, саблями порубил, на лугу всех, кто в ней жил... Лежит, съежившись, хрупкая девочка лет тринадцати. Ветер треплет ее волосы, платье. У нее на бедре что-то темное – словно клеймо выжжено...
«Что это было за клеймо? О каком Предназначении твердил все время Цебеш и почему именно эту девочку выбрал для вселения души?»
И словно в ответ в голове ее зазвенели слова из Апокалипсиса, который Старик цитировал ей по памяти: «И он сделает то, что всем – малым и великим, богатым и нищим, свободным и рабам – положено будет начертание... И что никому нельзя будет ни покупать, ни продавать, кроме того, кто имеет это начертание, или имя зверя, или число имени его.
Здесь мудрость. Кто имеет ум, тот сочти число зверя, ибо то число человеческое; число его шестьсот шестьдесят шесть».
«Три шестерки, знак Зверя – вот что было на бедре у Марии, там, во сне... Но это ее тело! Неужели и у меня?» Рука сама задрала юбку, и Ольга с ужасом уставилась на родимое пятно – оно имело форму трех шестерок.
– Ольга! Да что с тобой?.. Что-то с ногой?
Ненависть сверкнула в глазах девушки, а рука перехватила посох, словно дубину. Описав дугу, посох обрушился на голову Ахмета. Не ожидавший удара Ахмет успел лишь чуть отклониться и, получив скользящий удар в висок, рухнул на камни.