Субмарина
Шрифт:
София лезет в холодильник за вином для себя и двумя бутылками пива для меня. Знает, что я быстро с ними справляюсь. Открывает обе. Садится на кровать.
Я ходила в супермаркет. В отдел одежды. Детской одежды Увидела вот этот рюкзачок. И комбинезончик с мишкой. Подумала, что он подойдет Тобиасу. Может, еще рубашечку. Я подумала: ему пойдет… Я уселась в примерочной Задернула занавеску. С комбинезончиком. Держала его. Не могла остановиться, Ник, рыдала. Сидела и плакала Минут двадцать. Держала этот комбинезон, глядела на ноги из-под занавески, люди ждали, устали ждать.
Она
— Можешь еще?
С того момента, как из моего кармана появились две крупные купюры, пожилая женщина за столиком с телефоном глаз с них не сводит. На ломаном датском она приглашает нас воспользоваться услугами заведения. Довольна будете, очень довольна. Специальное обслуживание, особое тайское.Очень довольна, много улыбаться.
Но когда работающая девушка выходит из туалета, она впадает в ступор. Смотрит на нас с каким-то ужасом. Говорит что-то мамке на высоких тонах, та отвечает еще громче, они кричат, кричат друг на друга. И мамка демонстративно кивает на деньги в моей руке и продолжает кричать. Девушка чуть не плачет. Она уходит в комнату, за ней мамка, и орет, орет. Слышен звук шлепка. Мы уходим.
— Ты много об этом думаешь? — спросил я, когда мы сидели на его выгоревшем чердаке.
Веду себя как тюремный священник. Ты можешь все мне рассказать. Я здесь ради тебя.
Иван не ответил, но кивнул.
— Очень много?
— Почти постоянно.
— У тебя никогда не было?
— Как же, как же… Было у меня.
— У тебя никогда не было.
— Нет.
Он долго так сидел, перекладывая новую кнопку от туалетного бачка из руки в руку.
— Как ты думаешь, от этого можно сдвинуться?
— Возможно… Я не знаю, Иван.
Так мы и сидели. Он произносил по два слова зараз, изучая свою кнопку от «Густавсберга», похищенную сегодня в дорогом ресторане.
— Я что-нибудь придумаю, Иван…
Я сказал это после того, как он поведал мне о девушках на улице. Тех, за которыми он шел и теперь знал, где они живут. Я сказал это после того, как он поведал мне, что сестра больше с ним не разговаривает, потому что он обнял ее в прошлый раз. Может, он обнял ее слишком сильно? Да, наверное. Она тоже начала кричать.
Ну, вот мы и на месте. Вечер, в кармане деньги.
Я бы мог свести его к девицам на Вестебро, девицам в коротких юбках, с исколотыми венами.
Они бы ему не отказали, они и с ротвейлером трахнутся, если заплатишь. Нет предела унижению, нет ничего такого, что бы они ни сделали ради дозы. Но я так не могу. Первый раз это не должно случиться на парковке.
Мы в новом подвале, недалеко от железнодорожного моста: розовые стены, плохая вентиляция. Запах спермы, пота и сигарет. Я не был здесь раньше, но многократно проходил мимо одинокого красного фонаря, освещающего жалюзи в витрине. Блондинка говорит, свободных нет, по крайней мере сегодня вечером. Все забито, но по глазам я вижу, мне бы дала; они не хотят именно Ивана. Черного Ивана. Ее силиконовые сиськи выглядят такими потасканными, кажется, что в них отложил яйца какой-то зверь и эти яйца в любой момент могут проклюнуться.
Мы идем дальше.
Нам уже не до жиру, найти бы хоть кого-нибудь, кто деньги возьмет и не будет таращиться на Ивана как на прокаженного.
Я и правда не думал, что будет так трудно. Разве я затеял бы все это, разве стал бы подвергать его такому испытанию. Я чуть поднял тариф, думал, деньги свою работу сделают, как всегда. Знавал я когда-то девчонку, мать которой забрала ее из учреждения для подростков из неблагополучных семей. Ей было тринадцать или четырнадцать, мать — старше раза в два. И вот она пришла, любящая мать, заполнила анкеты, все подписала, и вот впереди — вечер пятницы и субботние развлечения. Мать работала сама, ей сделали несколько предложений, хороших предложений: куча денег за double act,шоу мамы и дочки; дочка может пока поработать ртом и руками, пока не станет постарше; никакого жесткого секса, ни боже мой, она же все-таки ее дочка.
Когда я последний раз с ней встречался, она практиковала все. Жесткий секс, мягкий секс, за ваши деньги — все, что угодно.
Ранним утром я проводил Ивана домой, к его спальнику. Он совсем тихий. Мы еще попробуем, говорю я. В другой раз, приоденем тебя, помоем, побреем. Он не хочет, это же шлюхи, говорит он. Не могу не признать его правоты. Он говорит, что не хочет иметь дела с грязными шлюхами.
Я понимаю. Самое большое унижение — не продавать секс. Самое большое унижение — когда тебе отказывают в возможности его купить.
Я лежу с тобой, малыш. Накрываю тебя одеяльцем. Это сон, я знаю, сон, но это не помогает.
Я накрываю тебя одеяльцем. Мы лежим тут.
Одеяло защищает нас от холода.
Уютно так лежать,
вдвоем, мы согреваем друг друга под одеялом.
Ты такой тихий. У тебя еще глаз нет.
Там, где они должны быть, на твоем лице дыры.
Но так уж бывает с маленькими детьми, они появятся. Я укрываю тебя одеялом, укрываю твое лицо до половины.
Ты же всего лишь череп без глаз, с желтоватой шелушащейся кожей.
Цвета вяленой свинины,
которую можно купить для собак в супермаркете. Ты же всего лишь маленький мальчик, твоя кожа еще не стала мягкой.
Это придет.
Ты всего лишь засушенный череп, но тело еще вырастет.
Лежать с тобой вот так под одеялом даже как-то уютно.
Так уж бывает с маленькими детьми.
Как с рвотой и сменой подгузников, немного неприятно, но
ничего страшного, потому что я люблю тебя.
Ты мой младший брат, хотя и не слишком ты приятный.
Я стыжусь своих мыслей, я бы тебе никогда такого не сказал.
Ты слишком мал, чтобы понять, тебя это обидит.
Такое нельзя говорить маленьким мальчикам.
Ты вырастешь. У тебя будут глаза, волосы и гладкая кожа. Мы лежим
под одеялом.
Я покупаю Ивану порнуху. По-моему, лучше смотреть на голых женщин и дрочить, чем не смотреть на голых женщин. А вдруг это поможет. Я покупаю Ивану много порнухи. В маленьком магазинчике. Пакистанец-продавец пялится на меня, потирает лоб. Я покупаю Ивану порно с волосатыми женщинами, немецкий золотой дождь, анальный секс, секс с удавкой, с поркой, эротические мультфильмы, буккаке. Все. Я не знаю его вкусов. Я ухожу из лавки с одним из тех серых пакетов, что дают, когда ты покупаешь пиво после двенадцати ночи. Донышко едва не отрывается.