Субмарины уходят в вечность
Шрифт:
— Давайте ответим, что вы, мой фюрер, не предоставляете ему права наместника; указ от 29 июня 1941 года отменяете как устаревший и утративший актуальность, и продолжаете исполнять свои обязанности главы государства, — предложил Кребс, стоя над разложенной на столе армейской картой части Германии, охватывающей берлинское направление от Одера до Эльбы.
Даже произнося эти слова, он косил взглядом в сторону города Людвигсфельда, в районе которого, по его сведениям, все еще сохранялся небольшой коридор — его единственное и последнее спасение, и, подобно азартному игроку, решающемуся идти ва-банк, нервно потирал кончиками пальцев свой заостренный «испанский» подбородок.
— Нет, действительно, какого черта ломиться?! — не унимался Вейдлинг. — Есть фюрер, и есть все мы! Что тут непонятного?! Если Германия в опасности, то спасать ее нужно вместе, а не сваливать вину на кого-то одного. Хотя Геринг виноват в провале войны больше всех нас…
Генералу никто не возражал, однако же никто и не поддерживал. На него вообще не обращали никакого внимания, как не обращают внимания на городского сумасшедшего, произносящего свои бредовые монологи на городской площади или соборной паперти.
Еще в течение какого-то времени фюрер стоял посреди комнаты с видом человека, провинившегося перед всеми остальными присутствующими, и, с этим же видом, неохотно возмутился:
— Понятно, что Геринг, как всегда, стремится к высшей власти. Это недопустимо. Мы не позволим ему создавать свое собственное правительство и вести переговоры от моего имени! Таких полномочий я ему не предоставлял.
— Вы слышали, господа? Геринг таких полномочий не получал! — заводил штабную братию Мартин.
— Так и ответьте ему, Борман, — наконец сдался Гитлер. Объясните ему, в конце концов, что сейчас не время для этих его дурацких выходок.
— Я готов. Уже иду отвечать.
— Впрочем, я сам, — заколебался вождь.
— Будет так, как вы решите.
— Однако все должны знать, что ответ мой будет жестким поучительным, — не очень уверенно, а потому недостаточно жестко заверил Гитлер и, еще немного поколебавшись, направился к выходу, намереваясь продиктовать телеграмму одной из своих личных секретарш.
— Я предлагаю, мой фюрер, — вновь взял инициативу в свои руки Борман, заставляя Гитлера остановиться уже у самой двери собственно в дверном проеме, — чтобы вы объявили Германа Ге ринга предателем, лишили всех чинов, постов и наград, а лучше всего — приказали казнить [76] .
— Ну, это уж слишком, — проворчал все тот же Вейдлинг, который, вместо того чтобы заниматься обороной Берлина, не упускал ни одной возможности встрять в очередную бункерную склоку.
76
По имеющимся сведениям, фюрер поначалу действительно воспринял телеграмму Геринга довольно спокойно, по-деловому. Послать рейх-смаршалу убийственный ответ его буквально вынудил своей настойчивостью Мартин Борман. Однако, объявив Герингу смертный приговор.
— Если вы не замолчите, Вейдлинг, — угрожающе надвинулся на главного спасителя Берлина доселе державшийся в стороне от полемики Геббельс, — мы начнем выяснять, почему вы здесь, а не там, на баррикадах, в кругу защитников Берлина.
— А действительно, — поддержал его генерал Кребс. — Согласитесь, это вызывает вопросы.
— Не смейте упрекать меня, — холодно и почти безразлично огрызнулся Вейдлинг.
— А кто запретит нам делать это?
— Если я откажусь руководить обороной Берлина, то завтра вообще некому будет командовать его гарнизоном.
— А что, сейчас этой обороной кто-то руководит? — подслеповато прищурился обер-пропагандист рейха. — А гибнущим гарнизоном кто-то командует?
— Представьте себе, Геббельс, командует, — закусил удила Вейдлинг. — Только поэтому мы с вами все еще пребываем в рейхсбункере, а не в одном из сибирских концлагерей.
— Жаль, что берлинцы не знают имени своего спасителя.
Прежде чем приняться диктовать секретарше текст телеграммы Герингу, фюрер возмущенно пожаловался ей:
— Не могу положиться ни на одного человека, фрау Турм, все меня предают.
— Я вас понимаю, фюрер.
— От этого я совершенно болен и постоянно страдаю.
— Нечто подобное вы говорили мне еще в марте, фюрер, — уставившись в клавиатуру пишущей машинки, проговорила исхудавшая, утратившая и без того не очень броскую красоту сорокалетняя блондинка.
— Разве? Как видите, пожаловаться мне больше некому. фюрер тотчас же и помиловал его. Ну а приказ об аресте Геринга Борман издал, уже игнорируя волю вождя.
— Вы не жалуетесь, Адольф, — Турм принадлежала к тем немногим людям из окружения Гитлера, которые оставляли за собой право обращаться к нему как фюреру, не употребляя лебезящего «мой», или же просто называли его по имени. Чего Гитлер просто-таки терпеть не мог. — Вы уведомляете нас о своем душевном состоянии.
— Теперь это уже не имеет значения.
— Пока вы — фюрер, Адольф, значение имеет буквально все. Потому что на вас смотрит вся Германия. И потом, если помните, еще тогда, в марте, я сказала, что рядом с вами много преданных людей. И повторяю это сейчас [77] . Вот только вам не всегда удается вовремя распознать их.
77
Исторический факт. Фюрер действительно жаловался одной из машинисток, что вокруг него одни предатели. Свой последний перед самоубийством обед он тоже провел в обществе секретарш и поварихи.
— В моем окружении их почти не осталось.
— А почему только в окружении? Вспомните Бонапарта и крепитесь. Ему было нелегче.
— Я знаю, что вы — давняя и тайная поклонница великого корсиканца.
— Как и вы. И вовсе не тайная.
— Согласен, вы этого никогда не скрывали.
— «Вокруг одни бонапартисты! — мысленно вскипел Борман, вошедший в машбюро вслед за Гитлером. — Как получилось, что до них крематорная очередь концлагерей так и не дошла?! Явное упущение!»
— Вспомните, — не ведала его мыслей фрау Турм, — как Наполеон решительно выдвигал и приближал к себе новых людей. Ранее совершенно неизвестных. Именно эти люди оставались затем самыми преданными его последователями. Оглянитесь вокруг себя, фюрер. Разве в вашем окружении есть хотя бы один храбрый офицер, которого вы решительно выдвинули в маршалы или хотя бы в генералы? А сколько их было в окружении Наполеона: молодых, честолюбивых, талантливых и бесконечно преданных!