Суд герцога
Шрифт:
— Амедео, — распорядился он, — арестуй всех, кого найдешь под кустами.
Еще раз глянул на Пантазилию, сжавшуюся в комок на кушетке, и шагнул в темноту ночи.
На заре взорвалась мина, проломив в стене брешь, в которую ворвались солдаты. И скоро в замке Сперанцони воцарился новый хозяин — герцог Чезаре Борджа.
Глава 7. ПАСКВИЛЬ
Струны лютни вибрировали под пальцами светловолосого юноши в зелено-золотом одеянии. Его юный голос выводил сонеты мессера Франческо Петрарки. И, вдохновленный словами поэта, кардинал Фарнезе, симпатичный сластолюбец, наклонялся над принцессой Сквиллачи, страстно вздыхая и шепча слова, предназначающиеся лишь для ее ушей.
Происходило все это в просторном приемном покое Ватикана, Сала дей Понтефичи, с широким полукругом колоннады над прекрасными садами Бельведера и потолком, расписанным изумительной красоты фресками, изображающими как деяния пап, так и языческих богов. Юпитер, мечущий молнии, Аполлон на солнечной колеснице, Венера с голубями, Диана, окруженная нимфами, Церера средь колосьев пшеницы, Меркурий в шапочке с крыльями на голове, Марс на поле битвы. Меж ними красовались знаки Зодиака и символы времен года.
Уже наступила осень, и прохладные ветры начали разгонять дурные слухи, окутавшие римскую равнину в период нахождения солнца под знаком льва.
Придворные, мужчины и женщины, радовали глаз многоцветьем нарядов, меж них мелькали лиловые сутаны прелатов, военные в серых панцирях, чиновники в черном, послы.
В дальнем конце приемного покоя на невысокой платформе восседал импозантный Родериго Борджа, правитель мира, более известный под именем Александра IV. В белоснежной сутане, в белой же тиаре на гордой голове. Хотя шел ему семьдесят второй год, Родериго не жаловался на здоровье и мог дать фору куда более молодым мужчинам. Черные испанские глаза по-прежнему горели огнем, взгляд лучился энергией, голос звенел, как в юности.
Рядом с ним, на стульях, на которые церемониймейстер собственноручно положил расшитые золотом подушки, сидели прелестная золотоволосая Лукреция Борджа и не уступающая ей ни очарованием, ни цветом волос Джулия Фарнезе, прозванная современниками Красотка Джулия.
Лукреция, в корсаже, украшенном множеством драгоценных камней, наблюдала за толпящимися внизу людьми и слушала юношу, лениво обмахиваясь веером из страусиных перьев. Пальцы ее искрились бриллиантами. Двадцати одного года, разведшаяся с одним мужем и похоронившая второго, она тем не менее сохранила девичье обаяние.
В углу зала, у правого края платформы, ее брат, Джуффредо, принц Сквиллачи, стройный бледнолицый молодой человек, кусая губы, с насупленными бровями, наблюдал, как его жена, уроженка Арагона, бесстыдно кокетничает с кардиналом Фарнезе.
Влекла, влекла донья Сансия мужчин, несмотря на желтовато-бледную кожу, цвет которой еще более подчеркивали рыжие, крашеные хной волосы. Пышнотелая, с полными алыми губами, большими карими глазами, всегда чуть прикрытыми веками, она словно излучала порок, вызывая жгучую ревность мужа.
Но нам-то до этого дела мало. Рассказанное выше всего лишь фон для другой трагикомедии ревности, разыгранной в тот день в Сала дей Понтефичи.
Притулившись к одной из колонн, Бельтраме Северино, дворянин из Неаполя, вроде бы с интересом разглядывал собравшееся в приемном покое светское общество, но на самом деле вслушивался в разговор парочки, уединившейся на нависшем над садами балконе.
Мужчина, светловолосый Анджело д'Асти, родом из Ломбардии, приехал в Рим в поисках денег и славы и получил место секретаря у кардинала Сфорца-Рьярьо. Он отличался живым умом, интересовался науками, писал стихи, и кардинал, жаждавший прослыть покровителем служителей муз, души в нем не чаял.
Разумеется, не любовь кардинала к стихам Анджело занимала сейчас мысли неаполитанского дворянина. Отношения Сфорца-Рьярьо с его секретарем Бельтраме не волновали. Мучил страстного неаполитанца, соперника более удачливого д'Асти, тот интерес, что проявляла к тем же виршам, да и к их автору, Лавиния Фрегози. Ибо Анджело столь стремительно прокладывал путь к сердцу Лавинии, что Бельтраме мог бы избавить себя от многих неприятных ощущений, раз и навсегда признав свое поражение.
Вот и теперь, прижавшись к колонне, понукаемый ревностью, напрягая слух, он сумел уловить следующее: «… завтра в моем саду… днем… за час до молитвы пресвятой Богородице…»
Остальное Северино не расслышал, но и этих слов хватило ему, чтобы заключить, что Лавиния назначает свидание этому ломбардийскому рифмоплету, именно так он называл своего соперника.
Глаза Бельтраме сузились. Если мессер Анджело полагал, что на следующий день, за час до молитвы пресвятой Богородице, ему предстоит наслаждаться компанией несравненной Лавинии, то его ждало жестокое разочарование. Он, Бельтраме, позаботится об этом. Ибо относился он к категории кавалеров, не позволяющих соперникам вкушать то, что недоступно им самим. Определение «собака на сене» как нельзя лучше характеризовало мессера Северино.
Песня подошла к концу. Юношу наградили аплодисментами, парочка покинула балкон и направилась к колоннаде, мимо неаполитанца. Последний попытался приветствовать Лавинию улыбкой, одновременно бросив суровый взгляд Анджело, потерпел неудачу, почувствовал себя круглым идиотом и от того еще больше разозлился.
Но злость его не успела прорваться наружу, ибо чинное спокойствие приемного покоя нарушило клацание шпор по мраморному полу. Люди раздались в стороны, открывая путь к возвышению вновь пришедшему. Сразу же повисла настороженная тишина.
Бельтраме повернулся, вытянул шею. По залу, не глядя ни вправо, ни влево, не обращая внимания на многочисленные поклоны, шел герцог Валентино. Одетый в черное, в сапогах, при оружии, он вышагивал по приемному покою, как по плацу. Лицо его побледнело, глаза горели яростью, брови сошлись у переносицы. В правой руке он нес лист бумаги.
Приблизившись к платформе. Чезаре Борджа преклонил колено перед папой, который с явным удивлением наблюдал за столь бурным проявлением чувств своего сына.