Суд
Шрифт:
Асессор спросил, не пытался ли он потребовать объяснений, настоять на том, чтобы его связали с соотечественниками. Тощий ответил, что его родного языка там никто не знал. А он с трудом понимал краткие вопросы и команды на тамошнем языке и с еще большим трудом на них отвечал. (В анкетах Осипа Лущи значилось, что он владеет тремя языками, – асессор об этом помнил.) К концу пребывания в больнице он едва-едва научился составлять простейшие фразы. Какие уж тут протесты! Читать и писать его там не учили. Но ухаживали за ним очень внимательно, кормили хорошо, поддерживали чистоту. Даже водили гулять, – правда, во дворик, обнесенный глухой стеной. Словом, обращались, как с ценным, но бессловесным подопытным животным. Асессор попросил повторить несколько фраз из освоенных в больнице. Тощий повторил. Это был африкаанс –
На вопрос, было ли там зеркало, в котором он мог заметить изменения в своем внешнем облике, тощий ответил, что зеркала не было, но его внешний вид оставался прежним. Это особая тема. Без просьб и довольно точно описал свой прежний облик. Рассказал, как его учили плести сеточки, полировать шары и лепить геометрические фигурки из чего-то похожего на пластилин, но более вязкого и тугого.
Что ж, пока следовало счесть наиболее здравым предположение О'Ши. Но не слишком в него верить, потому что это означало бы уверовать в то, что он, асессор, победил «прилипалу». А до победы далеко. По описанию тощего, лагерь группы был именно там, где его искали и где побывал асессор. И сначала надо организовать раскопки, разгрести каменное крошево и добыть транспортер. Если транспортер будет найден, существование «Гласа господня» можно будет считать практически доказанным, а дальнейшее в этом направлении – уже вне компетенции асессора. В этом переулочке вдали забрезжил свет. Того же надо добиваться и в остальных.
– Как вы думаете: вы один остались в живых там, в Африке, или кто-то из ваших товарищей тоже остался жив и находился в том же заведении, что и вы? – спросил асессор.
– По-моему, все остальные погибли, – ответил тощий.
– Почему вы так думаете? Вы это видели? Тощий заколебался.
– Нет, я этого не видел. Но наверное, они как-нибудь попытались бы найти меня, выручить. Я ждал помощи, но ее не было. И я решил, что все погибли.
– Но вы же не попытались их найти и выручить. А что, если они остались живы, но были еще в худшем положении, чем вы? Такая мысль вам не пришла в голову? Почему вы ждали помощи, а сами не стремились ее оказать?
– Не знаю, – ответил тощий. – Вам просто говорить! А посмотрел бы я там на вас! Поползали бы вы там на четвереньках, когда в башке гром так, что собственного воя не слышно! Много вы бы там назаботились о других?
– Резонно! – подхватил О'Ши.
Асессор покосился на него и ответил тощему:
– Я вас не осуждаю. Я проясняю картину. Вы были не в состоянии думать о других все то время, пока находились на излечении. Так?
Тощий долго рассматривал свои ладони и наконец угрюмо сказал:
– Уж вы-то не делали бы из меня сволочь!
Вроде бы честный мужик. И жаль его, но по обстоятельствам нельзя допускать, чтобы он до конца уверовал в свою правоту. А то он может тут черт знает что натворить. Особенно если Джамиля поможет. А она поможет!..
– Какую роль играл во всем этом деле доктор Ван Ваттап? – спросил асессор, резко меняя тему расспросов.
Тощий ответил, что ничего об этом не знает. За все время его пребывания в больнице там не появлялись ни Ван Ваттап, ни Нарг, ни кто-либо другой из тех, кого он видел в этом подземелье. Как совершился его переезд сюда и сколько он длился – об этом он тоже не знает. Просто он заснул в больнице, а проснулся здесь. Он может показать комнату, в которой проснулся. Это теперь комната Джамили. Он очень плохо себя чувствовал. Он уже отвык так плохо себя чувствовать, и ему стало очень тоскливо и страшно. Рядом сидел Ван Ваттап. И Ван Ваттап сказал: «Лежите спокойно. Все будет в порядке, вы скоро привыкнете, встанете, и мы найдем с вами общий язык. Поднимите правую руку». Он пошевелил рукой, и Ван Ваттап кивнул: «Вот и отлично. Значит, зеркалки нет. Я очень опасался зеркалки. Выпейте чашку бульона и отдыхайте. Тут на тумбочке лежит для вас кое-какое чтиво. Прочитайте, когда придете в себя. До свидания». Ван Ваттап вышел, а он протянул руку к тумбочке,
Тощего передернуло, руки его беспокойно завозились, лицо перекосилось.
– Вы прочитали то, что вам оставил Ван Ваттап? – поспешно спросил асессор.
– Да. Потом. «Все будет хорошо, если вы запомните, что теперь вас зовут Уиллард Бро. Прошлое у Бро невысокого сорта, но это вполне преодолимо. При некотором усердии все будет по-прежнему, от вас потребуется только умеренное сотрудничество». Что-то в этом духе. Отпечатано на машинке.
– Эта бумага у вас сохранилась?
– Нет.
С ним очень хорошо обращались. Тоже, конечно, как с подопытным. Но не с кроликом, а герцогом. И он понял, что над ним был произведен какой-то очень важный опыт. Вначале он думал, что здесь филиал какой-то шпионской конторы, но это не так. Это лаборатория. И очень высокого класса. Лаборатория Ван Ваттапа. С помощью неизвестных Луще средств Ван Ваттап полностью изменил его внешний облик, уподобив его некоему Уилларду Бро.
– Почему именно ему?
Луща не знает. Он знает лишь, что Бро был мелким правонарушителем. Именно был, потому что Ван Ваттап всегда говорил о нем в прошедшем времени. И подчеркивал, что у нынешнего Бро нет двойника.
– Значит, Ван Ваттап впоследствии вел с вами доверительные беседы. Так ли это?
Да. Ван Ваттап работал с ним целый год, всячески убеждая заняться прежней работой, но только под именем Бро. Ван Ваттап обещал всяческую помощь и содействие, был внимателен, мягок и настойчив. И преображенный Луща сдавался. Начинались опыты, трудные и болезненные опыты, потому что он по-прежнему не мог писать, не мог обращаться с приборами. Ему давались лишь грубые, неточные движения. Когда он пытался попасть указательным пальцем в трехсантиметровый кружок, казалось, невидимые силачи отдергивали руку в сторону, он обливался потом, выл от натуги и головной боли. И промахивался. Нарастало отчаяние. И вдруг Ван Ваттап произносил что-то такое равнодушное, потустороннее. И вспыхивала ненависть, жгучая ненависть к нему, к его науке, мыслям, образу жизни, ленивой грации крупного хищника, уверенного в успехе. Отчаяние и ненависть порождали слепой бунт. Бунт длился неделю, две, и становилось ясно, что он безнадежен и глуп. И все начиналось сначала.
После нескольких таких циклов в истомленном мятущемся уме вдруг замерцала мысль: «Ван Ваттап борется за полноценность результата, но борется вслепую. Нет методов, нет приборов для проверки качеств, которых добивается Ван Ваттап». Исподволь, постепенно нащупал Луща-Бро несколько ситуаций, ставящих Ван Ваттапа в тупик: мерцающий распад умения читать, фантомные боли, провалы в памяти. И не спеша начал продуманную, безошибочную партизанскую «войну нервов». Ни с того ни с сего он вдруг начинал тыкать в какую-то точку в метре от себя и уныло твердил, что болит именно это место. Ван Ваттап всячески пытался понять, что происходит, ничего не мог с этим поделать, делался чернее ночи, прекращал опыты на целые недели.
– То есть вы сознательно обманывали его?
– Не совсем. Время от времени со мной происходили и происходят подобные вещи, но в очень слабой степени и кратковременно. Я все это раздувал. Специалисты, наверное, разоблачили бы меня, но их здесь нет, а посторонней помощи Ван Ваттап не признает. Он бог, а все кругом дураки. Дикая смесь высокомерия и жадности, цветущая в обстановке секретности. Вот я и думал: «Пусть ломает голову». Кончилось это тем, что он поставил на мне крест и определил в уборщики. Я было обрадовался, решил, что разберусь, что здесь происходит, но ошибся. Меня пускали не всюду и только в нерабочее время, персонал относился ко мне, как к шимпанзе, кое-кто даже шуточки строил. То заряженный конденсатор подсунут, то намочат тряпку кислотой и подбросят, чтобы я руку сжег. Все друг за другом следят, подслушивают, доносят. Любая попытка вступить в контакт с кем-либо могла меня выдать. Пришлось симулировать постепенное восстановление функций. Вот дослужился – определили присматривать за пансионатом. Хоть солнышко вижу.