Сударь хаос
Шрифт:
Потом, когда он стал рассказывать про ржавый остов машины, про лежащий на обочине дороги погнутый велосипед, - до Бонифаса вдруг дошло, что Кондульмер ходил посмотреть на хаос. Он, который в жизни не обращал внимания на происходящее вокруг, погруженный в размышления о вещах мировых, всеобъемлющих, увидел погнутую раму велосипеда в каких-то пятидесяти метрах от пасти Хаоса.
– Что было дальше?
– спросил Бонифас.
Кондульмер сказал, что он не остановился, чтобы взглянуть на велосипед, не в том он возрасте, чтобы интересоваться велосипедами. Пришел он посмотреть на хаос, а хаос все-таки вещь более стоящая, чем какой-то там велосипед.
– Вы со мной согласны?
– Конечно.
Кондульмер пошел по дороге, потом сошел с нее и сорок минут блуждал по лесу, нашел барсучью нору и три картонных патрона. Набрел он и на пять старых кострищ.
– Вы не представляете,
Он вернулся домой только к вечеру.
– Вы не представляете, Бонифас, насколько я был доволен прогулкой. Я забыл про все, я был целый день наедине с собой и своими воспоминаниями о детстве, это были такие безоблачные годы. Я был в лесу, дышал лесным воздухом, ступал по прошлогодним листьям. Я забыл про все. Это был такой взлет, Бонифас. Я несся домой как на крыльях. И только дома я вспомнил, что не увидел самого главного. Я не выразил своего почтения сударю Хаосу. Я не видел его, его не было. Согласитесь, что старый автомобиль и тот велосипед...
– Да, да.
Он не увидел черной стены. Идя на встречу с ней, он подсознательно настроился на потрясение, сильное переживание, ужас. Он думал увидеть, что хаос продвинулся вперед еще на километр. Он был как те мореходы, которые, доверяя сведениям старых карт, ждут появления чудовищного кракена, а видят вместо этого безбрежную водную гладь.
– Вы не поверите, Бонифас, - я был разочарован!
Он был разочарован. В прошлом году его разочарование было еще больше, когда любимый сад Кондульмера, сад карликовых фруктовых деревьев, принес очень мало фруктов. Зато в этом сезоне деревья как будто очнулись и дали такой сбор, какого еще не видывали в этих краях. Яблоки висели громадные, желтые, как луны, на прогнувшихся под их весом до земли ветвях. Это было столь неожиданно для Кондульмера, что он от радости даже не спешил снимать урожай своего сада, а только ходил и любовался.
Сад карликовых деревьев замер под весом небывалого урожая: огромные налитые яблоки, пузатые груши, персики величиной с кулак, некоторые полопавшиеся от чрезмерного напора соков. Соседние сады стоят порожние, в этом году было много пустоцвета, и град побил половину того, что уродилось. А этот сад трещит от прилива жизненной силы. Сюда, в эти тоненькие ветки, в эти неглубокие корешки, ударили и хлынули все соки земли, породив такие плоды, что по зубам только великанам. Какие-то стволы не выдержали и сломались, но ни один плод не упал, падалицы не видно, плоды прочно присосались к ветвям, точно жадные детеныши, которым уже и пора бы покинуть добрую мамашу, да жаль отрываться от щедрого вымени. Громадные желтые и красные яблоки, раздутые неведомыми мехами, невозможные груши с явственной талией и бедрами, угрожающие фугасы-персики с таящейся внутри перепрелой приторной мякоти ноздреватой косточкой-детонатором. Сад в сумерках, но яркие пятна фруктов никакой тьме скрыть не под силу, они неистребимы и источают так много дикой силы, что кажутся внезапно несъедобными аж до рвотного позыва. Большая толпа людей собралась за оградой. Эта толпа не угрожающа, и глаза у нее не голодные. Дети этих людей не тянутся жадными ручонками к праздничным шарам на веточках и не канючат. Им это и в голову бы не пришло. Люди просто стоят и смотрят. Они стоят и смотрят на такое не внушающее доверия изобилие.
Он бросил кисть в стакан. За окном был расчудесный вид, и Бонифас вдруг задумался, глядя на него. Он думал о том, что почему-то очень мало пишут простых прекрасных вещей, чистых незатронутых видов, которые отзываются в сердцах нотой восторженного умиротворения. Почему-то для того, чтобы написать такую вещь, необходимо как-то по-особенному сосредоточиться, напрячься, приложить волевое усилие, да и то пейзаж выходит не такой, как он есть на самом деле, в некоторых уголках его виднеется некая болезненность, тревога, странность, а тихая величавость, сквозящая в вечернем воздухе, обращается в излом. Вот и сейчас он чувствовал этот излом и скрытую искаженность вещей сквозящей во всем пейзаже. А остальные этого не видят. Получается точно на случайном снимке - фотограф, сам того не подозревая, снимает пышное убранство какого-нибудь дворца, а, проявляя фотографию, в ужасе отшатывается: в уголке, рядом с группкой пожилых туристов, внимающих экскурсоводу, отпечатывается искаженное посмертными муками лицо загробного жителя.
Бонифас смотрел в окно и различал постепенно еще одно: в эту почти готовую картину, которую условно можно было бы назвать "Портрет горы в облацех", вторглась живая и оттого незаметная с первого взгляда фигура. Так с присущей ей наглостью в картину втирается -
– и на себя, накрылся, точно одеялом. Так и проспал под хаосом всю ночь, и ничего, сны даже снились, хорошие такие, все про любовь да про красивых женщин. Проснулся Гобок довольный, взбодренный, на соседа своего отнюдь не обижаясь.
Гобоку верили априорно. А кто проверит Гобока? Кто пойдет посмотреть, жирное ли зверье выбегает из черного зева Неизвестности, и тепло ли под одеялом Вечности. Вот и получалось, что Гобок мог наврать что угодно, и ему поверили бы. Это он первым сказал, что в хаосе продукты лучше. Так просто, предположил. Однако воспринято это было серьезно. И не успел он вернуться из города, как увидел бегущих по дороге женщин с сумками. Первой неслась Бастурмиха.
– Ты что же это?
– накинулась она на него.
– Пень лесной! Сам живешь, а другим не даешь!
– Да я тоже деликатесами не питаюсь!
– попытался он отбояриться.
– Деликатесами!
– передразнила она.
– А кто тебя знает, чем ты там питаешься. Люди говорят, живешь, как царь. В хаосе зверье-то ручное, а ты его - цап! Знаем мы таких!
– Да нет там никого!
– Нет никого! Знаем мы таких!
– Бастурмиха!
– окликнули ее.
– Эй, Бастурмиха! Ну, чего ты там с лешаком этим разговариваешь? Пойдем быстрее, а то продукты кончатся!
Последнее подействовало на нее: подобрав юбки, Бастурмиха бросилась вслед за своими.
Гобок глядел ей вслед. Из лесу неожиданно донесло аромат цветущего горького миндаля. Ему вдруг нестерпимо захотелось, чтобы Бастурмиха со всего размаху грохнулась прямо в грязь, жидкую глину, намытую последними дождями. При своей комплекции она нескоро оттуда выберется. Но ничего, Бастурмиха, неся свою сумку с какой-то даже грациозностью, скрылась за поворотом. А уже под вечер Гобок увидел ее триумф. Женщины возвращались тяжелогруженными. Впереди выступала Бастурмиха. Клеенчатая ее сумка была распузачена. Особенно это было заметно в сравнении с сумками ее товарок: те были просто заполнены. Сумка Бастурмихи была заполнена до отказа. На Гобока Бастурмиха глядела теперь чуть ли не милостиво.
– А не соврал ведь, бес чащобный!
– услышал он ее громкий довольный голос.
А Гобок был поражен. Он был поражен не столько тому, что его предсказание относительно высокого качества продуктов на той стороне сбылось, и не тому, что стена неожиданно оказалась проходимой. А тому был поражен Гобок, что первой на борьбу с продуктами из хаоса метнулась именно Бастурмиха. Она не посмотрела на разные слухи вокруг стены, на то, что продукты с той стороны могут, в конце концов, оказаться подпорченными или, того хуже, зараженными какой-нибудь неизвестной болезнью. Ничего этого не боялась Бастурмиха. С голодной смелостью первопроходца ринулась она осваивать новые территории. А он? Сколько раз он, глядя на стену, гадал, что за ней? Сколько раз, вытягивая обратно ветку яблони, что свисала на ту сторону, пытался во вкусе яблока, выросшего там, в хаосе, уловить его вкус. Яблоко было дичком, кислило. Каков вкус у хаоса? Кто лизал или откусывал куски у черной стены? Да и была ли вообще стена?