Судьба Алексея Ялового (сборник)
Шрифт:
— Я не могу так! Простите меня, Ольга Николаевна! Я хочу увидеть вас. Перед отъездом. Хотя бы на несколько минут.
Ольга Николаевна провела ладонью по щеке Ялового:
— Колючий какой!
Быстро сказала, как о чем-то решенном:
— Да, да! Конечно же! Пораньше. Я встречу вас у развилки.
От развилки они повернули на тропу, петлявшую между соснами и березами. Под Ольгой Николаевной была вчерашняя норовистая кобылка, но она довольно послушно спустилась по крутой дорожке в глубокий глухой овраг. По склонам овраг густо порос молодыми дубками, рябиной, внизу тянулись сизоватые
Недавно поднявшееся солнце то проглядывало, то скрывалось за тучами. Сыроватая мгла прореживалась бегущим светом, и вновь все темнело, хмурилось. Буйно зеленевшую траву пятнили белые головки ромашек, красные шарики клевера, вымахнувшие вверх пожелтевшие метелки щавеля.
Яловой привязал лошадей к изогнутой березке. Ольга Николаевна по-вчерашнему в сапогах, брюках, в плащ-палатке, легко сгибаясь и разгибаясь, начала собирать цветы.
Яловой подошел к ней. Она приостановилась. Он увидел порозовевшее лицо ее, полуопущенные глаза, ромашки и голубые колокольчики в руке. И в том, как стояла она, в ее безвольно опущенной руке с букетиком цветов было что-то бесконечно трогательное, доверчивое и беззащитное. Повинуясь тихому, скорбному и счастливому чувству, Яловой бережно обнял ее и неловко ткнулся губами в щеку. Ольга Николаевна вздрогнула, отстранилась, ему показалось, с укором. Яловой виновато потоптался на месте. Отвел взгляд в сторону. И вдруг почувствовал, руки ее слепо нащупывают его шею, услышал смущенное, прерывистое:
— Позвольте и мне… отдать поцелуй.
Он услышал ее дыхание, губы ее коснулись его губ. Растерянные глаза, в красных пятнах лицо.
«Да она же просто девчонка! — удивился Алексей. — Мечтательница! Выдумщица!»
В словах ее «отдать поцелуй» было что-то наивно-провинциальное, книжное. Но Алексею слышалась совсем иная музыка. В гибком послушном стане. В ее руках. В ее губах. В полумгле.
— Не надо, Алеша… Милый, сегодня не надо, — она не отстранялась, не упиралась. Глаза в глаза. Доверчивые, испуганно-счастливые, они молили. Отрезвляли. — Не надо, хороший мой!..
11
Дивизию перебрасывали на другой участок фронта, в другую армию. Смещались к югу, к белорусским землям, на которых в то памятное лето 1944 года развертывалась грандиозная битва — отмщение за муки и утраты начальной поры войны.
На первом же привале — закатное солнце лениво дымилось на верхушках сосен, согревало хмурые вершины дубов — бывалые солдаты — ноги кверху, под голову — пилотку — отдыхали, а ребята из недавнего пополнения (подбросили их перед самым маршем) стали в круг.
Смуглые, с тонкими талиями, перехваченными солдатскими ремнями… Только из дома, из горских селений, со школьной скамьи. Мерные хлопки, и в кругу идет, плывет на носках — едва приметные усики, детски чистое, смугло-розовое лицо — руки то в одну, то в другую сторону, будто отталкивают все мольбы и воспоминания, рвется воин в битву; неуловимо меняется ритм, все яростнее, грознее танец… Выскочил второй, угрюмоватый, с низким лбом, воинственно пошел плечом вперед.
Яловой вместе со всеми бил в ладоши. Все быстрее и тревожнее ритм.
Алексею виделся праздничный вихрь на просторной сцене. В перекрещивающемся нетерпеливом мигании прожекторов. Казалось бы, нехотя, так плавно, так зазывно идущие женщины в белом, от родника, с кувшинами. Влетающие в круг мужчины-всадники.
Как эти ребята в грубых кирзовых сапогах на лесной кочковатой опушке смогли вернуть силу и первозданность старому горскому танцу? Их ноги, казалось, не знали устали. Они жили своей воинственной жизнью. Они грозили, подкрадывались, нападали, топтали врага, уходили…
— Во дают! — комбат-один Павел Сурганов возбужденно задышал над плечом Ялового. И неожиданно, вроде бы даже с сожалением, распорядился: — Кончай, ребята!
Заметил, как недовольно дрогнуло лицо Ялового, посоветовал:
— Ты их завтра посмотри!
Оправдываться не оправдывался, сразу перешел в наступление:
— Вам, политработникам, что… Напишешь в донесении, мол, с великим подъемом двинулись, выполним приказ Родины, высокий морально-боевой дух проявился в том, что на привалах не только отдыхали, но и танцы устроили… Сегодня эти молодцы пляшут, а завтра будут проситься на подводы. У одного ноги потерты, у другого живот схватило… Видали мы таких вояк!
Шагал с Яловым впереди батальонный колонны. Короткие светлые усы. Упрямо выдвинутый подбородок. Холодноватые, глубоко сидящие глаза. Вольный разворот плеч в ремнях крест-накрест. Стойкий сладковатый запах одеколона и табака. Курил Сурганов только трубку. Трофейный Мефистофель кривлялся, пускал дым из-под хвоста.
— Донесение не только я, но и ты будешь писать. Не забудь про кухню… Отстала на марше по неизвестным причинам. Чем ты солдат будешь кормить, командир? — съязвил Яловой.
Покосился на Сурганова. Тот ожесточенно дымил мефистофелевской трубкой. Страсть не любил, когда находили в его «хозяйстве» упущения. Во всем хотел быть первым. За порядком следил строго. Крут бывал до чрезвычайности. Если сыщет виновных в задержке полевой кухни — несдобровать им. Комбат — не такая уж и высокая должность, но властен над многими жизнями. Хотя и верна солдатская присказка: «Дальше «передка» не пошлют», а все же…
Яловой уже и раскаивался, что поддразнил самолюбивого комбата, попытался смягчить его.
— Брось ты, перебедуем! Чего-нибудь на ночь пожуем, а к утру все образуется!
— Не бойся! Солдат вовремя накормим! И даже тебя — аттестата не потребуем, — отрубил Сурганов. — Если через два часа кухня не сыщется, я их потрясу… Я им поспущу жирок… накопили в обороне! С винтовочкой у меня побегают.
Сумеречный рассеянный свет июньской ночи. Среди редких туч — звезды, на краю неба — несмело подрагивал лунный серпик. На Украине называли его «молодык». Только народился.
Повлажневшая дорожная пыль глушила удары солдатских сапог и ботинок. Шли вольно, не в ногу, но «по четверкам», взвод за взводом, и с интервалами — рота за ротой. Звяканье патронов в подсумках. Жестяной стук котелков. Невнятные разговоры. Медленные, тягучие. Как всегда во время длительных переходов.
…Если бы каждого из этих людей — из разных мест они, разных национальностей, возрастов — спросить, что бы они хотели сказать своим близким при условии, что у них одна-две минуты? Что они завещают будущему? И потом, через много лет, когда окончится война и подрастет новое, совсем новое поколение, прокрутить пластинку с голосами всех этих людей?