Судьба Алексея Ялового (сборник)
Шрифт:
Тут ко мне лейтенантик, заморыш такой в очках, не нашли лучше, чтобы к ним приставить. Оказывается, он за столиком сидел, книжку читал при коптилке… Поверишь ты в такое, чтобы полная изба девок, а он, сопровождающий значит, ночью книжечки читал бы! Но было, подтверждаю… Берет меня за плечо, разворачивает и за дверь. Слышу, крючок накинул.
В апреле дело было, по ночам подмораживало, на морозце я и начал в себя приходить. С лейтенантом супу не сваришь. Не в себе человек, чокнутый! Топчусь на дороге. От избы меня на аркане не оттянуть, покуриваю,
И тут, как в сказке: «По моему хотенью, по твоему веленью…» Выскакивает какая-то на крылечко. Зырк по сторонам, нужную будочку выглядела, туда и назад. Я перед ней, ойкнуть не успела… Так, мол, и так, извините, не скажете, нет ли среди вас дальней сродственницы Валентины Красновой…
Повела плечиками: вроде такой не было, но поручиться не может, с разных мест они, у лейтенанта надо осведомиться.
И не без интереса зырк на меня. Я шинель приоткрыл, ордена на мне в два ряда, гоголем гляжу, потому как девка меня враз зацепила. Сухонькая, подбористая, зубки мелкие, веснушки на щеках, глаза синим дымком схвачены…
Сам не помню, как девку закрутил, что обещал… Видно, и ей пришелся, тайком от лейтенанта вещички свои прихватила и ко мне… В ту же ночь с Тонькой в батальон пригнали.
Начали меня таскать, политпросвет и прочие морали читать. Два раза бумага приходила. А я уперся: «Не верну Тоньку! Моя! Любовь у нас с ней. Обженюсь!» Комдив пригрозил для порядка, а трогать не велел. Разберемся после наступления.
Как ты думаешь, могут они у меня Тоньку оттягать?..
Горели подожженные «катюшами» леса. По ночам над дальними лесами вставали жаркие зарева: фашисты жгли оставляемые селения. Каждую ночь с натужным гулом на запад направлялись тяжелые бомбардировщики.
Преследовали отступающих врагов и днем. В опережающем звенящем вое низко над дорогами проносились парами истребители. Солдаты возбужденно махали руками, пилотками, кричали что-то вслед.
— Вот это война! — Сурганов провожал взглядом самолеты. — Второй день нигде фашист не зацепится. Постреляет из минометов, из пушек. Мы пальнем — и они дальше покатились. Не догоним никак…
— Зацепятся! Подходящее место выберут, в землю вгрызутся. Ты что, не знаешь их? — сказал Яловой.
— Зацепятся — сдвинем. Теперь их так турнули, до самой Германии будут катиться. Вот посмотришь, последнее лето воюем.
Маленький худой солдат, взятый поутру в плен, ошалело вертел головой, вздыхал: «О-о, русс артиллери!»
«Катюши» прошлись по обороне, огненный вихрь поднял землю, кустарники, взрывы рушили окопы и блиндажи. Солдат забился в какую-то щель, а когда опамятовался, перед ним уже стоял наш автоматчик.
Услышал прерывистое стрекотанье: «кукурузник», укрываясь за холмами, пробирался к переднему краю, — настороженно вытянул худую морщинистую шею, закатил глаза:
— У-у-у, русс фанер!
И, видя вокруг себя общее оживление, начал изображать, как ночью подлетает «русс фанер», «у-у-у-у», и вдруг звука нет, «фанер» кружит
— Артист! — восхитился кто-то.
Солдат поклонился, разведя руки в стороны. По всему видно, был доволен, что остался живой, что его накормили и слушают русские солдаты… Что для него война кончилась.
Яловому припомнился вчерашний лейтенант. Его взяли в лесу, ночью. Он подпрыгивал, опираясь на палку, левая нога без сапога, в грязных бинтах с пятнами крови. Его вел, поддерживая под руку, веснушчатый юнец, автомат на плече, глубоко сидящие глаза загнанно шныряют по сторонам.
Лейтенант, заросший многодневной щетиной, губы в белых пузырьках лихорадки, плакал, просил позаботиться о солдате. Он — настоящий солдат. Все сволочи, вся рота, остатки ее, восемнадцать человек… бросили его, своего командира, раненного, и только один вернулся и оставался с ним до конца. Без него он бы пропал!
В отблесках костерка дергалось, кривилось его лицо, крупные слезы медленно скатывались по грязной щетине, он смахивал их ладонью в ржавых пятнах глины и копоти…
Высокий длиннолицый старшина — Яловой не помнил точно, откуда он, — подсовывал лейтенанту котелок с кашей, хлеб:
— Да ты ешь!.. И зверька твоего накормим.
И тут Яловой как будто въявь увидел тот давний февраль сорок второго года, первые бои, убитых на снегу и первого их пленного студента-фашиста. Вот так же они подкармливали его, совали хлеб. Спрашивали о конце войны… Как он ухмыльнулся, сколько же спеси было у него.
Яловой выступил из темноты, лейтенант, морщась, попытался встать. Яловой показал ему рукой, чтобы он сидел. Спросил, что думает он о результате войны.
Лейтенант схватился за голову, застонал, всхлипнул даже:
— Капут! Германия проиграла войну. Ничто нас не спасет. Если солдаты бросают своего офицера… Это поражение! Плохо будет немцам. Несчастная страна… Несчастный народ…
Говорил быстро, бессвязно, будто в бреду.
— Солдаты будут сражаться до конца. Но и чудо нам теперь не поможет. Никакое новое оружие. Гитлер не рассчитал… Со всех сторон на нас. Погибнет народ. Погибнет Германия. Голод… Болезни… Мой народ!
— Скажите ему, товарищ капитан, пусть не убивается. — Старшина подбросил ветки в костер, он задымил, вспыхнул ярче, Яловой заметил рваный шрам через всю щеку — штыком его, что ли? — Мы не такие, как они… Мы детишек, баб, стариков безвинно губить не будем. Народ переводить не будем.
— Не жалей ты их раньше времени, старшина! — веско бухнул кто-то из темноты.
Бесконечный марш. Ночью и днем. По лесным дорогам. Через речушки. По большакам. Батальоны то развертывались в боевые порядки, то вновь свертывались в походные колонны.