Судьба Алексея Ялового (сборник)
Шрифт:
Не помнил, как его несли, раздевали. Очнулся, пришел в себя только в залике: подвешенная к потолку лампа, у стен на гнутых венских стульях сидят какие-то мальчики и девочки. Через полуотворенную из двух половинок дверь, в другой комнате, виднелся длинный, накрытый белой скатертью стол. Женщины расставляли на нем тарелки, переговаривались, смеялись; татусь в черном выходном костюме прошествовал через зал, в поднятых руках он держал бутылки с высокими горлышками…
Алеша повел глазами. И увидел чудо.
Все
Только теперь под нарядным убором Алеша разглядел деревцо. Такого никогда он раньше не видел. Разве на картинках. Широкое, разлапистое внизу, оно постепенно сужалось, и на самом верху, упираясь в потолок, рдела золотисто-алая звезда.
…А потом они стали вокруг елки, взялись за руки.
У Алеши оказались соседки — девочки; на голове одной — белый бант, на голове другой — розовый, обе круглолицые, обе в белых платьицах, глазки скромно потуплены… Принцессы из сказки!
Даже предположить нельзя было, что в селе могут водиться такие девочки! Может, из города? Не иначе — из самого города!
Девочки бойкенько затопали, потащили Алешу. То в одну сторону, то в другую. Что-то затянули тонкими голосами. Про елочку… Алеша заорал от полноты чувств. Слов той песенки, что пытались петь, он не знал. Девочки вытолкали его из круга. Какая-то красивая высокая тетя в длинном сером платье прикрикнула на них, и принцессы, обиженно отворачиваясь, вновь допустили его в хоровод.
Потом завязали глаза, дали ножницы. Надо было срезать с елки подарки. Алеша срезал розового коня, и конфету в цветной обложке, и блестящий шарик — под шелестящей бумагой оказался просто рубчатый каменно-твердый грецкий орех. Потом плясали.
Музыка была необыкновенная. Тоненькая девушка играла на инструменте, который назывался фисгармония. Она ударяла по клавишам (какие длинные были у нее пальцы!), и рождался звук необыкновенной полноты. Алеше и плясать расхотелось. Стоял бы и слушал. Но его вытолкали в круг, принцессы, притопывая, сердито закричали: «Просим! Просим!»
Алеша насупленно огляделся. Из-за незнакомых голов подмигнул татусь: «Давай, сыну!» И Алеша, сводя брови к переносице, скомандовал: «Гопака!»
Тоненькая девушка рассмеялась, клавиши взвизгнули под ее руками, и Алешка, приподняв правую руку, как учил его верный и многоопытный друг Гык, пошел с перебором по кругу.
Взрослые почему-то засмеялись, захлопали, и тогда осмелевший Алешка — «рукы в бокы» — ударил «навприсядки». Руками по голенищам, до подметок достал, на одной руке крутанулся. Не хуже того цыганенка из табора, что, выманивая у хлопцев копейки, обещал станцевать: на руках, на ногах, на спине, на пузе, на голове!
Даже взмокрел Алеша. Показал все, что мог…
Смеялись до упаду. Даже обидно стало: «Что они понимают! Такие коленца давал!»
Как увезли —
Все было.
Так Алеша впервые в своей жизни встретил Новый год. Собрались учителя в их глухом степном селе, детей своих свезли. А потом на многие годы позабыли даже, что есть такой праздник — Новый год. Такое началось, что не до праздников было…
14
Мягкое покачивание. Удобны эти подвесные люльки-носилки. Перестук колес. Как давно он не ездил по железной дороге. Выходило, в последний раз в феврале сорок второго года, когда их дивизию перебрасывали на Калининский фронт. В товарных теплушках. И вот теперь, в июле сорок четвертого, он катил назад. В специальном вагоне. Для тяжелораненых. Крюгеровский вагон, так его прозвали.
Подвесная койка сбоку, у окна. Притушенный свет. Яловой смутно видит проход, свисающие простыни, приподнятые колени. То вскрик, то стон… Стойкая госпитальная вонь, в которой причудливо смешивались запахи лекарств, хлорированных отхожих мест, гнилостный душок несвежих бинтов. Пора бы уже привыкнуть!
— Больной, вы что не спите?
У изголовья возникает сестра. В белой наколке с крестиком. Высокая. Темные подглазья.
— Я не больной, — медленно произносит Яловой. Он отбивается от боли. Когда говоришь — легче. — Я раненый…
— Теперь это не имеет значения.
— Почему же не имеет? Больной тот, у кого воспаление легких… Или дизентерия… Их и называйте больными, а мы — раненые.
В самом деле, что за слово такое: «больной». Должна быть какая-то разница. Ранение — не болезнь, это…
— Все равно лечить вас будут, — голос у сестры тягучий, глохнущий. Глаза полуприкрыты, привалилась плечом к его койке, ссутулилась, казалось, непомерная тяжесть гнула ее. — Раз будут лечить, значит, все вы больные… — И, помедлив, нехотя, как в полубреду: — Все мы больные… Всех нас лечить надо.
Боль подбиралась изнутри, начала подергивать, выворачивать. Яловой вспомнил совет Шкварева, попросил достать папиросы из-под подушки.
— В нашем вагоне курить нельзя. Пойду спрошу врача.
Оторвалась, качнулась, пропала где-то в полумгле. Вновь вынырнула.
— Курите…
Достала у Ялового из-под подушки «Беломор», вставила папиросу ему в рот, чиркнула спичкой. В мгновенном красноватом озарении увидел сухие бескровные губы, врубившиеся в уголках морщины, вздрагивающие ноздри.
— И я с вами… потихоньку.
Глотала дым, отгоняла ладошкой. Стряхивала пепел с папиросы Ялового, вновь вставляла в рот. Только так и мог курить.
— Сколько же вам лет? — спросила, как по обязанности, без особого интереса.