Судьба чемпиона
Шрифт:
Они все трое собирались то на даче Очкина, то на квартире у Романа или Юры.
— Позвони Юре, пусть подъезжает к тебе, а я буду у вас через полтора-два часа.
— Я сварил гречневую кашу.
— Хорошо, я куплю молока, и мы славно отобедаем.
На станцию к электричке шёл мимо пивного бара. «Крышей мира» называли выпивохи недавно возведённый по соседству с детским садом и вблизи трёх высотных строящихся зданий просторный зал, напоминавший контуром московский Манеж. Народу тут всегда было много: местные жители, строители, студенты, шофёры, завернувшие с магистральных шоссе перекусить. В былую пору, хотя и не часто, но наведывался сюда и Грачёв; наблюдал, как любители выпить часами топчутся, выглядывая знакомых, у которых можно сшибить на кружку пива, или так, по хмельному братству, разделить стаканчик.
Ещё вчера, проходя мимо пивной, Константин ускорял шаг,— боялся, как бы снова не затянул спиртной омут. Сегодня, наоборот, остановился, с болью в сердце смотрел на толпившихся пьяниц.
Стайка озабоченных, суетно толкающихся у дверей бара, боязливо и будто бы стыдливо озирающихся молодцов словно по команде устремила взгляды на Грачёва. Раньше тут были все знакомые, теперь он видел много новых лиц: нетвёрд и некрепок круг пьяной компании,— одних выметает милиция, других косят болезни, и лишь немногие чудом обретаются тут два-три года. Все они поведением, манерой держаться походят один на другого — ходят робко, людей сторонятся, лица отворачивают, но лишь только запахнет спиртным — тут стая преображается: глаза сверкают решимостью, в голосе слышен металл и в жестах агрессивная воля и натиск. Все устремляются к бутылке.
Но скрылась с горизонта бутылка, и стая сникает.
Необходимость прятать от людей пагубную страсть и в то же время проявлять сноровку, изобретательность добытчика породила своеобразную психологию, свой крайне бедный и в то же время выразительный язык.
— Раздавим пузырёк! — придвинулись две-три небритые, помятые со вчерашней попойки физиономии.
Костя поднял руку, весело приветствовал:
— Здорово, ребята! Как живём-можем?
Радостно-приподнятый тон его приветствия воодушевления не вызвал; скорее, насторожил честную компанию: «Уж нет ли тут какого подвоха?» А кроме того, этакий бодрый, ироничный тон отдавал обидным высокомерием, дышал чистенькой, спокойной жизнью. Пьяница подаст руку любому преступнику, но трезвеньких, благополучненьких в упор не видит. У алкоголиков складывается своя особенная корпорация — своеобычный взгляд на мир, своя психология. Однако Грачёв походил на свойского парня. А те, кто его знал, подумали: «Что с ним случилось?»
К надежде выпить за его счёт прибавилось любопытных. Круг сомкнулся, посыпались вопросы.
— Хо, да ты чистенький!
— Ты, верно, трудишься? Скажи, наконец, что с тобой произошло? Ты совсем потерялся из вида.
Кто-то тянулся к уху, хрипло, настойчиво повторял:
— Пузырек, а?.. На двоих.
Сзади других, переминаясь с ноги на ногу, толкался и не мог протиснуться Георгий Назаренко, бывший в хмельную пору близким дружком Константина. Раньше он работал на заводе кинофотоаппаратуры начальником смены. Ему было сорок пять лет, и десять из них он пробавлялся случайными заработками, предавался пьянству, всё больше погружаясь в царство хмельного забытья и редких мучительных просветлений.
— Георгий, привет! — Грачёв подал ему руку, подтянул к себе.
— В цех не вернулся? Надо, брат, в цех. Там дело, люди — не дадут пропасть.
Георгий кивал головой, и на ухо, таясь от других, не то спрашивал, не то просил:
— Сучёчик бы, а? Слышь, Костенька!
Сучёчик — словцо непонятное, видно, из новых, из тех, что появились за время отсутствия Грачёва, но Косте и не надо понимать слова; по мольбе, дрожащей в голосе, по трагически-скорбным глазам — по всему виду, жалкому, просящему он мог заключить: отказать Георгию нельзя. Слишком это будет жестоко.
Да, Георгий хотел выпить. Выпить вдвоём с Грачёвым. Ни с кем не делить драгоценной влаги, никому не уступить капли.
Пьяница может быть широким и щедрым, он под хмельную руку отдаст вам целый мир, но за крошечную рюмку водки готов зарезать друга.
Назаренку грубо оттолкнул Вася, бывший мясник, детина с красным лицом, толстой могучей шеей. Вцепился пятернёй в плечо Грачёва, грубо, с присвистом бубнил:
— Чимпион! Расколись на бутылку! Ну, покажи характер!
При слове «чимпион» кровь ударила в виски Грачёва. Вспомнил, как пьяный бил себя в грудь, кричал: «Я чемпион мира! Чемпион! — слышите вы, пьяная шелупонь!»
Только в состоянии опьянения мог он бахвалиться своим прошлым. «Нет, нет! — твердил он теперь.— Мне незачем тут появляться. Совестно и противно. Тут всё тебя унижает, топчет в грязь, равняет с ними».
Братия напирала. Алкаши имеют чутьё старых волков, они за версту чуют поживу, каким-то внутренним зрением пронизывают насквозь карманы и видят там ветхий истершийся рублишко, и уж тем более десятку-другую.
— Ладно, ребята. Дам вам на пиво.
Достал кошелёк, стал отсчитывать деньги: по рублю на человека.
— Вам трояк — на троих. А вам вот на всех, на пятерых.
Повернулся к Назаренко:
— И мы с тобой, Георгий, выпьем пива.
Пятерых с пятеркой как ветром сдуло. Георгий тоже метнулся за пивом, а трое, получив трешку, ещё теснее обступили Костю, молча, заискивающе смотрели в глаза.
— Ну, чего вам?
— Пиво — сам знаешь: вода! Кинь ещё трояк. Бутыль купим и колбаски. Третий день маковой росинки во рту не держали.
Костя дал им десятку.
— Это вам пообедать.
Впрочем, тут же подумал: на всё купят водки. Так уж они устроены: ничего в свете не знают лучше зелёной, сорокаградусной. В ней всё утешение: и душе услада и желудку сытость.
Оставшись один, зашёл в бар. Это было внушительное сооружение. Его построили на площадке, где по свидетельству местных жителей собирались разбить для детей небольшой зелёный сквер. И с жестокой беспощадной иронией пустили по всему корпусу, словно ремень, зелёную полосу. Тут можно увидеть во всякое время, в особенности же вечером, одну и ту же картину: в полумраке, у бесконечно тянущихся в разные концы стоек, толпятся мужчины,— как правило, средних лет,— почти все строители. Их много; шипение автоматов, резкие окрики разливальщиков, неясный гул пьяной болтовни стоит под низким, чуть освещённым потолком. И нет тут окон, и тусклый свет электрических лампочек слабо золотит хмурые лица. Люди пьют. Они пьют в рабочее время, в короткие часы перерывов на обед, в дни выходных и во время отпуска. Рядом строятся важнейшие объекты: вычислительный центр, телефонная станция, фабрика сверхчистых полупроводников. Корпуса этажей возводят люди, приехавшие из деревень, бросившие там землю, скот, дома. Строят и пьют; вернее будет сказать: пьют и строят.
Человек выходит отсюда, как моряк с корабля, вернувшегося из дальнего плавания: он ещё не отвык от морской качки, зыбкой кажется ему земля; незримые волны колеблют, шибают беднягу из стороны в сторону. Он подвигается медленно, раскинув руки — вот ещё один удар волны, ещё... Человек хватается за стенку. Теперь он похож на младенца, делающего первые шаги. Как тут не вспомнить поэта:
Сочится самогон во взгляде,
Ну что смешнее может быть,
Когда сорокалетний дядя