Судьба чемпиона
Шрифт:
— Ну, что у вас ещё там нарисовано?
— Здесь у меня адреса складов...— они, правда, не совсем торговые, но там можно приобрести похожие на эти брусочки.
— Да зачем нам приобретать брусочки?
— А чтоб сказать потом, если прокурор комиссию назначит, что, мол, там-то и там...
— Не надо нам задним числом бруски приобретать. Не тот человек Очкин, чтоб до низости такой опуститься. А вы за него не беспокойтесь. Спасибо за желание помочь, но у нас все документы — налицо. На бруски эти — тоже.
Грачёв потряс перед носом Шурыгина пачкой квитанций, но развязывать их не стал,— не мог он сейчас вспомнить, есть на бруски квитанция или нет. И когда Шурыгин, извиняясь и прося осторожно намекнуть обо всём Очкину, ушёл, стал лихорадочно перелистывать документы. Квитанций на бруски не нашёл.
Была суббота, выходной день; Костя мог бы и поспать, но он проснулся рано, в шестом часу; возбуждённые нервы не давали покоя. Лёжа на спине и прислушиваясь к звукам, издаваемым ещё не успевшим прикипеть к земле домом, он с отчётливой ясностью и какой-то болезненной тревогой воспроизводил в памяти вчерашнюю беседу со строителем. Константин знал: Очкина многие не любят, дела в объединении не ладятся,— представлял, каким подарком явится для его недоброхотов история с брусками.
Очкину не сочувствовал, не испытывал и злорадства, с тайной тревогой и даже со страхом думал о судьбе Ирины и Вареньки. Бруски — мелочь, и если даже выписал по каким-то своим, тайным каналам — невелико преступление! Однако знал Грачёв, что значит иногда удачно пущенная сплетня, клевета. Ханжи и демагоги любой пустяк превратят в историю. Дойдёт до министра, а там...
Думая об этом щекотливом эпизоде, Константин понял, что не только дочь Варенька, но и Ирина всегда была ему близким, родным человеком,— первая любовь угасла в нём не совсем, он не был безразличен к судьбе бывшей жены и, как мужчина, как человек сильный и нравственно здоровый, тревожился за неё.
Поднявшись и наскоро одевшись, он прошёл в кабинет Очкина, включил электрический камин, сел в кресло у письменного стола. Бездумно наблюдал затейливую игру всполохов в каминном отражателе, потом отчётливо и ясно, почти физически ощутимо явилась мысль: «Вот если раздуют историю!..» Он знал: случись с Очкиным большая неприятность, он обозлится, в семье ещё больше возрастёт напряжение. Они с Ириной и теперь-то не смотрят друг на друга, и даже на людях Очкин срывается на крик. Он вечно раздражён, смотрит вниз, сутулится, точно на плечах у него груз, который он не может сбросить. Не говорит с падчерицей, меняет шоферов своей служебной машины — он и в конторе объединения, и среди подчинённых ему директоров предприятий заслужил репутацию ворчуна и грубияна. Грачёв однажды с нарочитой суровостью сказал Очкину: «Что-й-то ты, Игнатич, со всеми собачишься?..» Тот вздрогнул как от удара: никто с ним в подобном тоне не говорил. Качнул головой, буркнул: «Тоже мне... моралист нашёлся!» Сделал круг-другой возле Грачёва, подошёл, сел рядом. Заговорил отрешённо, будто сам с собой: «Нервы расклеились. Работа изматывает».
Сказав это, Очкин достал из буфета нераспечатанную бутылку коньяка, коробку шоколадных конфет, стал пить. Грачёву не предлагал, знал: пить не станет. Тянул рюмку за рюмкой,— один, как запойный пьяница, сосредоточенно и жадно, и до тех пор, пока не показалось дно бутылки.
«Да он же алкоголик! — думал Грачёв, не глядя на Очкина, очищая наждачной бумагой звено оконной рамы.— Меня считал алкашом, а сам и есть настоящий алкаш — тихий, ”культурный“, никем не видимый».
И ещё думал: «Нервы у него действительно расклеились, но только не от работы, а от вина — ведь пьет-то он, пожалуй, лет тридцать. Сам мне говорил: ”С пятнадцати лет начал выпивать“. И что ж что помалу,— всё равно пьет! Тут и железный надломится».
Понял Константин,— только сейчас пришла ему догадка,— что и с Ириной разлад произошёл у Очкина на почве пьянства. Не терпит она пьяного мужа, как в своё время не потерпела его, Грачёва.
Другой был Очкин в те времена, когда Ирина выходила за него замуж. Характер его и ум стали круто меняться в последние годы,— слабеть стал его ум, и психика сдала, как старая тормозная колодка.
Вспомнил, как профессор Бурлов в лекции о пьянстве рисовал картину действия спиртного на мозг. Эритроциты движутся по сосудам, в том числе по мельчайшим, с определенной скоростью. Спирт, попадая в кровь, склеивает их...— и они уже бегут парами, как бы в обнимку, но есть сосуды, и их бесчисленное множество, в которых парами эритроциты не помещаются: набегая друг на друга, они сплетаются в группы, образуют заторы, и клетки, не снабженные кислородом, отмирают. При вскрытии умерших пьющих людей Бурлов видит: целые кладбища погибших клеток — сморщенный мозг.
Вот ведь оно как: сморщенные мозги. Всё, чем красив человек, и вдруг — разрушается. Не вдруг, конечно — постепенно, а всё-таки разрушается. Какое скрытое, гнусное коварство! Человек не знает научного механизма, но коварство рюмки заметил давно. Недаром водку «зелёным змием» зовут, а пьющему не верят, в дружбу и службу не зовут, и словом нарекут последним: ханыга, подонок, пропойца.
Слушая профессора, Грачёв, словно о камень, споткнулся и о другую догадку: и совесть у Очкина распалась от алкоголя. Он раньше на фронте был смел, честен, теперь же под воздействием спиртного в нём всё переменилось.
Вспомнил своих дружков по выпивкам — людей, лишённых каких-либо человеческих достоинств. Не всегда же они были такими. Были у них мечты, стремления; искали и они своё место в жизни, думали о счастье. Каждый из них пьёт давно, пьёт ежедневно, пьёт жадно. Очкин тоже пьёт, но пристойно. У него ещё сохранились сдерживающие тормоза: боязнь людей, начальников, страх за служебную карьеру. У этих же ханыг никаких тормозов нет, и страха они не имут, и жадность у них приумножена нищетой,— от вечного страха, что завтра водки не будет, и послезавтра. Оттого и горят лихорадочным блеском глаза, дрожат эпилептически руки. Токсикация нервных клеток, бомбардировка высших мозговых центров — вот удел всякого пьющего,— «культурно» ли вроде Очкина, пропойцев ли, толкущихся по утрам у пивного ларька.
Грачёв рассуждал, как учёный; он был убеждён в верности своих заключений, и эти мысли о пагубе алкоголя — теперь уже почти собственные — вселяли новую и новую веру в себя, в то, что он-то уж теперь не прельстится рюмкой, не станет пить принципиально,— и это уж твёрдо. Он слишком много знает, чтобы теперь переступить порог трезвости.
Субботний день начинался хорошей погодой. Острые верхушки ельника и сосновые кроны купались в неярком свете утренней зари, нега и тепло плыли над землёй. Финский залив дышал сырой прохладой, бодрил тело и душу.
У раскрытого окна, в котором он отшкурил, отшлифовал все косяки, рамные переплёты, Константин завтракал, пил душистый с лимоном кофе.
Позвонил Роману. Тот, очевидно, ждал его звонка, закричал радостно, возбуждённо:
— Вы когда приедете? Я приготовил завтрак.
Отец Романа Карвилайнен неожиданно уехал с оркестром в заграничные гастроли, Ада Никифоровна стала больше пить. Женский организм быстрее поддаётся разрушению — она попала в психиатрическую больницу. Роман не растерялся, не плакал — пришедшим к нему женщинам с работы матери заявил: «У меня есть дядя Костя, буду жить с ним». Грачёв, узнав об этом заявлении Романа, положил руку на плечо парня: «Правильно ты сказал им, Роман. Квартиру до выздоровления мамы мы закроем, а ты перейдешь ко мне. Мы возьмём к себе и Юру Метёлкина. Он ведь тоже остался один. Полюби его, как брата».